— Право, я до сих пор ничего не понимаю.

— Вашей ясновельможности каштелянка…

— Как? — вскричал, вскочив с кресла, воевода. — Как?

И он рассмеялся так искренно, так раскатисто, так громко, что из передней прибежал лакей, разбуженный от сна необыкновенным хохотом барина.

Стольник остолбенел. Воевода опомнился, удержал бурный порыв своей веселости и сказал, отирая слезы:

— Ай да пан стольник! Позволь рассказать об этом жене, потому что я не могу выдержать!..

Корниковский, не понимая, чем он до такой степени рассмешил воеводу, не успел еще открыть рта, как тот побежал к жене, и через минуту по всему дому раздался неслыханный хохот. Хозяин возвратился, наконец, к гостю немного успокоенный.

— Прости меня, — сказал он старику, — но такое неожиданное и странное предложение…

— Чем же оно странно, ясновельможный пане? — спросил обиженный стольник.

— Согласен, что Секурицкий или Секарницкий, как ты, пане, его называешь…

— Секиринский, — сказал с досадою стольник.

— Согласен, что он происходит от знаменитой фамилии, но его знаменитость слишком стара и как-то позабыта. У меня два эконома носят эту фамилию — как же ты хочешь, чтобы каштелянка…

Стольник схватил шапку, поклонился и ушел, не сказав ни слова. Воевода показался ему, если не сумасшедшим, то по крайней мере глупым, как пробка.

Возвратясь в Секиринок, он не хотел сообщать Собеславу всех подробностей своего сватовства и ограничился только общими выражениями; но тотчас принялся, надев очки, копировать на четырех склеенных крахмалом листах бумаги родословное дерево Секиринских и отправил с этой копией нарочного к воеводе.

— Пускай увидит и убедится и кается вечно! — сказал он сам себе мысленно. — Я простил бы ему, когда бы он знал что-нибудь о торговле перцем, но заподозрить и уничтожить знатность Секиринских, не знать, что они значат — это глупость, это варварство! Не удивляюсь, что в Польше мало доброго, когда самые заслуженные роды пренебрегаются!..

Сильно разгневанный на воеводу, старик воротился к себе в Черчицы и трое суток не вставал с постели. Он, однако же, не переставал думать о женитьбе Собеслава; только все невесты, которые были рекомендованы ему соседями для его питомца, были не по вкусу ни ему, ни Собеславу. Обоим нужна была очень громкая, очень громкая фамилия.

Герой наш не спешил, впрочем, женитьбою, и всякий раз, как об этом напоминали, он глубоко вздыхал и, по-видимому, боролся с какою-то мыслью, с каким-то тайным чувством. Он был угрюм и задумчив; ничто его не радовало, и он смотрел на свою будущность как на тяжелый каменистый путь, не скрашенный никакими надеждами, никакими веселыми мечтами. При начале своей деревенской жизни, во время процесса с Вихулами, борьба с препятствиями, жажда торжества над врагами и беспрестанное волнение души так живо его занимали, что он совсем не походил на своего молчаливого, праздного и погруженного в себя отца, но теперь, когда прошли все его беспокойства, когда исчезли все препятствия и козни врагов, вызывавшие его энергию — никогда веселый смех не оживлял его лица, никогда не выходил он из своего холодного спокойствия. Неужели ему было жаль прошедшего? Но о чем было жалеть ему, неужели о тех тяжких заботах, о том постоянном напряжении воли, в каком он прожил десять лет? Да, мы часто грустим о минувших хлопотах, как бы они не были тягостны, чувствуя, что вместе с ними мы потеряли невозвратимую часть своей жизни.

Стольник напрасно старался развлечь и развеселить его, наконец, он плевал с досады и ворчал про себя:

— Погубила его эта несчастная торговля! Его грызет совесть, совесть, пятно неизгладимое. Я знал, что рано или поздно он это почувствует! Надобно ему скорее жениться…

Но когда старик начинал говорить о женитьбе, Собеслав каждый раз молчал упорнее и делался угрюмее.

— Что же из этого будет? — воскликнул стольник. — Думает, думает, да не старается, не ищет, а годы между тем уходят. Если теперь трудно найти невесту, то что же будет после?

— Пан стольник, — сказал однажды, собравшись с духом, Со-беслав, — ведь если дворянин женится хоть на мещанке… (это слово он произнес очень робко), — то этим не теряет дворянства ни сам, ни его дети, а напротив передает его и жене.

Стольник вскочил с места, несмотря на то, что его ноги были завернуты в фланель, посмотрел на него удивленными и блестящими глазами, упал в кресло и ударил рукой по столу.

— Что это твоя милость снова задумала? А? Понимаю, чем это пахнет: у тебя что-то люблинское за душой?

— Я спрашиваю…

— А на кой черт спрашивать тебе, когда бы чего-нибудь не таилось?

— Ну, а если бы и таилось?

— Этого тебе только и недостает! — закричал грозно старик, ухватясь за голову, и продолжал с отчаянием: — Ступай и делай, что тебе любо, но отрекись от отцовского имени и от своего происхождения. Да, да! Ты потрясешь кости отца в могиле и прах твоих предков затрепещет при имени твоем. Последний, последний в роду, вместо того, чтобы возвести, возвысить блеск своего родословного дерева, вместо того, чтобы возвеличить его почтенное имя, ты хочешь закопать его навеки и покрыть новым бесславием! Не довольно для тебя денег, заработанных, которые должны бы жечь твою ладонь, ты еще хочешь дать своим детям мать мещанку… Если ты это сделаешь, знай наперед, что я прокляну тебя!..

Окончив речь, стольник ударил кулаком по столу и, тяжело дыша, замолчал. Между тем, глаза его наблюдали какое он произвел впечатление на Секиринского.

Тот стоял бледный, смущенный, как преступник.

— Пан стольник, — сказал он, — я не думал об этом и не думаю. Напрасно горячитесь; я совсем с другим намерением спросил вас.

— С каким же?

— Видите ли, пан Замшицкий женился на дочери варшавского купца…

— Пан Замшицкий, что это за дворянин? — сказал стольник. — Пан Замшицкий руками своего деда выделывал замшу.

— А все-таки дворянин.

— Скартабеллят (что значило в Польше — новый дворянин, не имеющий права ни получать чинов, ни занимать должностей до третьего колена), мосципане, не велика штука!.. Пускай женится на ком хочет, но Секиринский… Ты не знаешь, чем ты обязан своему имени, иначе, ты не так бы думал о своей женитьбе.

— Но я ничего не думаю.

— Зачем же спрашиваешь?

— Чтобы узнать, что будет с Замшицким.

— Что будет? Будет из него такой же ничтожный шляхтич, как и был!

Стольник произнес это с такою уверенностью в справедливости своих слов, что только один Секиринский мог его слушать не рассмеявшись.

Старик с недоверчивостью долго еще всматривался в Собеслава, и, несмотря на все его уверения, в сердце опекуна запало какое-то подозрение. Это заставило его еще горячее прежнего приняться за поиски для Собеслава невесты. Но, на беду стольника, в одном доме, куда он ввел Собеслава так же ловко, как и к воеводе, и в другом — как-то странно поморщились, выслушав его предложение, как будто стольник поднес к носу родителей невесты того перцу, который продавал Фалькович в Люблине. На эти два сватовства было убито более года — а сколько хлопот, розысков, поездок. Пан Корниковский выбился из сил и упал духом. Он снова безвыездно засел в своей деревушке и, казалось, обратил все свое внимание на подагру, оставя, наконец, в покое Собеслава. Но это только так казалось, а в самом деле, пан стольник боялся, как огня, чтобы Собеслав, увлекшись сердечной склонностью, не унизился до женитьбы на какой-нибудь шляхтянке ничтожного происхождения. Кутая в фланель свои больные ноги, старик беспрестанно думал о том, как бы женить достойным образом представителя знаменитого имени Секиринских.

Зато Собеслав решительно не думал о женитьбе при всей пустоте, какую он чувствовал в своем доме, при всей скуке своей деревенской жизни. Поручив смотреть за домом Дороте, а хозяйничать по имению старосте, — Секиринский оставался целые дни и недели один в своей комнате и сам не понимал, для чего он существует. У него не было также так называемого резидента, какого-нибудь бедного шляхтича, служащего за кусок хлеба шутом, дворецким и чем угодно. Его холодный и молчаливый характер оттолкнул от него даже смиренного Иосафата Угля, который пробовал раза два поселиться у него в доме, но не мог долго выдержать этого вечного молчания, этого неподвижного лица, этого тяжелого взгляда, которыми отличался герой наш — и убирался из Секи-ринка. Гости тоже перестали к нему ездить, потому что он являлся к ним очень редко, или совсем забывал о них. Соседи объезжали его дом и морщились при его имени. Словом, пусто и грустно было в доме Секиринского; но ему в этом уединении казалось довольно сносно с его думами. Он не желал ничего больше, не искал ничего вне своей деревни и, подобно своему отцу, вечно ходил и думал.