— Это нужно будет исправить, — заметила Тильда.

Господин Вольшайн появился немного позже, уже в городском костюме, в сорочке с высоким, слегка туговатым воротничком и в шубе, поцеловал дочь в лоб и сообщил, что собрался пойти в соседнее кафе перекинуться в тарок, но в восемь часов вернется к ужину.

— А ты как? — обратился он к Тильде, как бы извиняясь. — Какие у тебя планы?

— Можешь задержаться там и подольше, — ответила та, снисходительно улыбнувшись. — Мне нужно написать несколько писем.

Письма? Вероятно, и к матери, живущей за границей, сразу мелькнуло в голове у Терезы. Господин Вольшайн, очевидно, подумал о том же, ибо помолчал немного и слегка нахмурился. Потом он весьма дружески попрощался с Терезой, но желания еще раз увидеться не выразил. Вскоре после этого Тереза сочла, что пора и ей уйти, и Тильда не стала ее удерживать.

Так прошло ее первое появление в этом доме, за ним последовали с интервалами в две-три недели новые приглашения к воскресным обедам, на них присутствовали и другие гости: овдовевшая сестра хозяина дома, весьма разговорчивая дама средних лет, которая, несмотря на свой живой темперамент, то и дело принималась рассказывать об опасных заболеваниях их общих знакомых, сопровождая свои рассказы грустным покачиванием головы, а также скромный, молчаливый и пожилой прокурист, доверенное лицо фирмы «Вольшайн», приятельница Тильды, постарше ее, студентка художественного училища, весьма весело, а зачастую и язвительно рассказывавшая о своих преподавателях и соученицах, — но все они, равно как и другие случайные гости, оставались лишь туманными силуэтами в воспоминаниях Терезы, она даже как будто их всех забывала, едва выходила за порог дома Вольшайнов, ибо для Терезы рядом с Тильдой все остальные гости выглядели невзрачно, хотя та почти не принимала участия в общей беседе. Тереза не могла не ощущать ее ум, ее интеллектуальное превосходство и в какой-то мере также ее отчужденность.

И эта отчужденность оставалась всегда — не только во время занятий, но и после окончания их бесед в комнате Тильды, а также в музее, который они посетили в один из праздничных дней на Рождество. Тереза болезненно чувствовала эту отчужденность, и иногда ей казалось, что она завидует «Блондинке» художника Пальма Веккио, «Максимилиану» Рубенса и некоторым другим из этих погруженных в себя портретов, к которым Тильда относилась открытее, доверчивее и искреннее, чем к Терезе, а может быть, и ко всем остальным смертным.

Как-то вечером — она уже собралась лечь спать — в дверь позвонили. На лестничной площадке стоял Франц, весь в снегу, без зимней куртки, однако в новом вульгарно-элегантном костюме. Носовой платок с красной каймой, как всегда, торчал из нагрудного кармана его пиджака. Перед ней стоял совершенно другой Франц, не тот, которого она видела в последний раз более полугода назад. Теперь в нем ничего не осталось от ребенка. Это был молодой человек, правда, не особенно респектабельного вида; с бледным лицом, напомаженными волосами, причесанными на прямой пробор, намечающимися усиками под курносым носом, с бегающими колючими глазами он выглядел до некоторой степени подозрительно.

«Добрый вечер, мать», — произнес он с вызывающим и глупым смешком. Она уставилась на него изумленными глазами, в которых не было даже страха. Стряхнув снег с одежды и обуви, он последовал за матерью в квартиру с какой-то неуклюжей вежливостью, словно входил в чужие комнаты. Со стола еще не были убраны остатки ужина. Франц с жадностью поглядел на тарелку с маслом и сыром. Тереза отрезала ломоть хлеба, указала жестом на стол и сказала:

— Прошу.

— Знаешь, от холода просыпается зверский аппетит, — ответил Франц, намазал масло на хлеб и принялся есть.

— Значит, ты опять здесь, — произнесла Тереза после долгого молчания и почувствовала, что бледнеет.

— Не навсегда, — возразил Франц с полным ртом и быстро сказал, словно для того, чтобы ее успокоить: — Знаешь, мать, я ведь в пути-то заболел.

— По пути в Америку, — спокойно добавила Тереза.

Не обращая внимания на ее тон, Франц продолжил:

— Собственно, у меня болела только нога, но и деньги тоже кончились, а приятель, с которым мы были вместе, просто бросил меня на произвол судьбы. Потом мне один человек сказал, что на судне каждый должен иметь удостоверение личности. Значит, со временем я его добуду. Но сейчас, подумал я, самым правильным для меня будет повернуть лыжи обратно.

— Сколько времени ты уже здесь? — медленно спросила она.

— Обратный путь оказался не слишком далеким, — уклончиво ответил он со своим наглым смешком.

Потом Франц рассказал, что успел «подзаработать» помощником официанта в одном трактире по воскресным и праздничным дням. А теперь, по его словам, у него появилась возможность в ближайшее время получить постоянную работу «разносчиком блюд». Он мог бы уже давно получить такую работу, если б у него были необходимые шмотки — главное, рубашки. Да и с обувью дело обстоит плоховато. И Франц показал матери, в чем он пришел: в тонких лакированных полусапожках с насквозь протертыми подметками. Тереза только кивнула. Она сама не понимала, что означает ее волнение — жалость или страх, что сын вновь сядет ей на шею.

— Где ты живешь? — спросила она.

— Ну, крыша-то над головой у меня в любое время есть. Слава Богу, не бездомный какой. Друзья у меня всегда найдутся.

— Но ведь ты можешь жить и здесь, Франц, — сказала она. И, едва закрыв рот, уже раскаялась, что открыла.

Он мотнул головой.

— Сюда меня не тянет, — сухо проронил он. — Но если ты сегодня предложишь мне переночевать, то я соглашусь. Путь был не близкий, да еще в метель и в такой обуви.

Тереза поднялась было, но замешкалась. Она хотела вынуть из бельевого шкафа одну из тех немногих банкнот, которые там хранились, но почувствовала, что это было бы крайне неосторожно.

Поэтому она пробормотала:

— Я постелю тебе на диване, и… может, у меня найдется несколько гульденов, чтобы ты мог купить себе ботинки.

Франц нахмурился и кивнул, не поблагодарив.

— Я верну их тебе, мать, обещаю, самое позднее через три недели.

— А я и не требую ничего возвращать, — сказала она.

Франц закурил сигарету и уставился перед собой.

— А бутылки пива у тебя в доме не найдется, мать? — Она отрицательно покачала головой. — Тогда, может, рому?

— Я сейчас вскипячу тебе чайник.

— Нет, чаю не надо, только ром может согреть. Ведь я знаю, где ты его хранишь.

Он встал и направился на кухню.

Тереза расстелила на диване простыню. Ей было слышно, как Франц чем-то громыхает на кухне. И это мой сын? — спросила она себя, зябко поеживаясь. Пока Франца не было в комнате, она быстренько вынула из шкафа одну банкноту достоинством в пять гульденов, но не успела еще запереть дверцу, как Франц, неслышно подошедший сзади, оказался у нее за спиной, держа бутылку рома в руке. Он сделал вид, что ничего не заметил. Тереза зажала свернутую банкноту в руке и не выпускала, пока не постелила постель. Он налил себе рому в стакан, наполнив его почти до половины, и поднес ко рту. «Франц!» — крикнула она. Он опорожнил стакан одним духом и пожал плечами. «Раз я так замерз», — только и сказал он. Потом скинул пиджак, жилет и воротничок. На теле у него была только заношенная до дыр майка, рубашки не было; он улегся на диване и натянул на себя одеяло. «Спокойной ночи, мать», — сказал он.

Тереза молча стояла подле него. Он повернулся к стене и тотчас заснул. Она взяла из шкафа еще одну такую же банкноту и положила обе на столик. Потом присела ненадолго, подперев голову ладонями. Наконец поднялась, выключила свет и пошла в спальню. Кое-как раздевшись, легла и попыталась уснуть, но это ей не удалось. Вскоре после полуночи вновь поднялась и на цыпочках прокралась в соседнюю комнату. Франц спокойно спал. Ей вспомнилось, как много лет назад она иногда сторожила его сон. И сегодня он тоже лежал так, как обычно лежал в детстве: одеяло натянуто на подбородок, а поскольку в комнате было темно, ей мерещилось не его теперешнее лицо, а прежнее, из давно прошедших времен. Да, и у него когда-то было детское личико, и он был когда-то ребенком, и сегодня — о, она была в этом уверена — его лицо было бы другим, если б она не убила его в мыслях.