Дело было не только в общем недовольстве жизнью и усталости после всех треволнений последних месяцев. Дело было также во внезапной, не совсем свободной от угрызений совести тоске по Францу, которая на этот раз так властно звала к нему. Последние три года она слишком мало о нем заботилась, почти устранилась от сердечного участия в его жизни. Как ни старалась она — и, наверное, имела на это право — успокоить себя тем, что у нее не хватало времени, что из-за ее собственного физического и душевного состояния короткая поездка в Энцбах даже в выходные дни казалась ей утомительной, самой-то ей было совершенно ясно, что слишком часто желание повидаться с мальчиком не было таким уж горячим, более того, за недели разлуки он становился для нее все более чужим и далеким, и относительно небольшие материальные обязательства перед фрау Лейтнер иногда представлялись ей непосильным грузом. И все это она опять-таки извиняла тем, что привязанность Франца к своей опекунше подчас казалась ей более сильной, чем к ней самой, что он постепенно становился настоящим крестьянским мальчишкой и что, несмотря на это, иногда в чем-то походил на того жалкого человека, каким был его отец. В последнее время к этим волнениям все чаще примешивалось известное чувство вины, ей казалось, будто она должна загладить какой-то свой проступок перед малышом, будто за слабость и ненадежность ее материнского чувства когда-нибудь придется поплатиться и ей, и мальчику. Поэтому она с робостью поднималась на холм к лейтнеровской усадьбе, чего уже давно не случалось. Внезапно ее охватил страх: ей померещилось, что малыш заболел. Она и на самом деле почти три недели не получала о нем известий. Или, может быть, он вовсе не хотел ее видеть? И скажет: «Зачем ты все время приезжаешь? Ты мне больше не нужна».
И она зарыдала, когда он радостно бросился к ней навстречу, и прижала его к сердцу, словно обрела навсегда. Фрау Лейтнер, перепуганная плохим видом Терезы, тоже встретила ее сердечнее, чем обычно, и настоятельно посоветовала до осени все же остаться за городом. Тереза была до такой степени измучена физически и душевно, что тут же согласилась, и уже в первые дни почувствовала себя лучше. Сын давно не доставлял ей столько радости, как в этот раз, а все чуждое в нем как будто испарилось. Он по собственной воле отправлялся с ней на прогулки, чего раньше никогда не делал, и смотрел на нее, в сущности впервые, открыто и доверчиво. Мальчик уже два месяца ходил в школу, и учитель, с которым она поговорила, назвал его умным и сообразительным ребенком. Фрау Лейтнер купила ему все необходимое для школы. А поскольку оставался долг еще и за питание мальчика, то Тереза не могла больше откладывать оплату и впервые была вынуждена попросить свою мать о помощи. Какое-то время о деньгах не было ни слуху ни духу, из-за чего и отношение к Терезе, и настроение фрау Лейтнер и в особенности ее мужа начало меняться в худшую сторону. Сумма, которую мать прислала в ответ на новое напоминание, была так мала, что ее не хватило. Тереза заплатила только часть долга. Обстановка в семье Лейтнер ухудшалась с каждым днем, Тереза поняла, что жить в Энцбахе ей больше нельзя, и необычайно жарким августовским днем, всего через десять дней после приезда, вернулась в Вену, чтобы опять приступить к работе на новом месте — первом попавшемся, какое ей предложат в ответ на ее письменные запросы.
54
Две девочки, четырех и шести лет, доверенные попечению Терезы, причиняли ей много хлопот, тем более что их мать, которая целыми днями работала в каком-то бюро, приходила домой лишь поздно вечером. Отец их находился якобы в деловой поездке, писем от него никогда не приходило, и Тереза вскоре сообразила, что он навсегда уехал от своей супруги, женщины непривлекательной и ворчливой. Младшая девочка была болезненная, ночами часто плохо спала, что, по-видимому, совсем не мешало ее матери, спавшей в соседней комнате. Когда Тереза однажды завела речь о том, что не худо бы посоветоваться с доктором, мать накричала на Терезу, заявив, что сама знает, что ей делать; слово за слово, и Тереза уволилась. Она не предвидела, что прощание с маленькой болезненной девочкой так глубоко ее огорчит, и еще долго потом вспоминала бледное трогательное личико малышки и улыбку, которой та благодарила ночью свою воспитательницу, всхлипывая и обнимая ручонками ее шею.
Она не хотела ехать в Энцбах раньше, чем сможет отдать фрау Лейтнер остаток долга, а поскольку не смогла быстро найти новое место, решила остановиться на короткий срок в маленькой гостинице. Никогда еще не жила она в более нищенской и захламленной комнате. Спала, не раздеваясь. К несчастью, все эти дни, когда она спускалась и поднималась по лестницам, обходя сотни улиц в поисках нового места работы, дождь лил не переставая. На этот раз она не хотела соглашаться на что попало: лучше перебиться некоторое время, чем вновь попасть в дом, в котором она не сможет жить. Случилось так, что в домах, где она понравилась и где ей бы хотелось остаться, ее не взяли: как она поняла по глазам хозяев, из-за нищенской одежды. Что ей было делать? Еще раз обратиться за помощью к матери, чтобы та опять отделалась жалкой подачкой? Нанести визит брату, с которым у нее годами не было уже никакой связи? Пойти попросить денег к одной из дам, у которых раньше работала? От всего этого Тереза приходила в ужас. Она не знала, откуда ей ждать помощи. И бессонной ночью, лежа в одежде на жалкой развалюхе, служившей теперь ее ложем, она опять, как много лет назад, подумала, что надо продавать свое тело. Она думала об этом, как о чем-то обыкновенном, только трудно выполнимом. Разве она все еще оставалась женщиной? Разве она ощущала хотя бы малейшее желание лежать в объятиях мужчины? Та убогая жизнь, которую она вела, — не принадлежа самой себе, не имея родного дома, будучи матерью, вынужденной воспитывать и оберегать чужих детей вместо своего, которая сегодня не знает, где сможет преклонить голову завтра, которая обретается среди переживаний, хлопот и тайн чужих людей, то ли в качестве случайного доверенного лица, то ли в качестве намеренно посвященной, чтобы на следующий день быть выставленной на улицу, — да разве такое существо имело право на человеческое, на женское счастье? Она была одинока и осуждена на одиночество. Был ли на свете кто-нибудь, кого она любила? Ее ребенок? Но ее материнское сердце было изношено, как и ее душа, как ее тело и все, что было на нем надето. И красота ее — ах, на самом деле она никогда не была по-настоящему красивой, — ну, ее миловидность, ее молодость тоже остались в прошлом. Тереза почувствовала, как губы сами собой сложились в горькую улыбку. Ей было двадцать семь лет. Не слишком ли рано отказываться от всякой надежды? Ей вспомнился тот бал в доме Грайтлеров — это было совсем недавно, а сколько сердец она тогда покорила!
В тишине темной комнаты, где слышался только непрерывный шум дождевых капель, ударяющихся о стекла окна, накрывшись поношенным пальто и закутавшись в жалкие гостиничные покрывала и собственную одежду, она вдруг вновь ощутила свое тело, свою кожу, свою пульсирующую в жилах кровь с такой обжигающей силой, какую ей вряд ли случалось ощутить в теплой ванне или в давно уже забытых объятиях любимых мужчин.
Наутро она проснулась словно после какого-то сладострастного сна, который, однако, никак не могла припомнить в подробностях. Пребывая в таком настроении, исполненная вновь проснувшегося мужества, она отважилась пойти к портнихе, знакомой ей по лучшим временам. Ее встретили с величайшей предупредительностью. Чтобы оправдать свой несколько неприглядный вид, она рассказала историю о пропавшем чемодане; по ее просьбе ей сшили за сутки простой, но ладный костюм, не настаивая на немедленной оплате, и она, чувствуя себя более уверенно, опять пустилась на поиски работы — ах, как часто, как отвратительно часто она это делала.
Тереза нашла подходящее место в доме профессорской вдовы, где ей надлежало взять на себя воспитание двух тихих белокурых девочек десяти и двенадцати лет, которые в этом году из-за болезни не смогли посещать школу. Хорошее отношение, которое она встретила в этом доме, приятная манера общения друг с другом, скромность и послушание девочек, приветливость их матери, душа которой все еще была омрачена недавней кончиной супруга, поначалу действовали на Терезу благотворно. Занятия с девочками тоже приносили ей удовольствие, еще и потому, что были целиком отданы на ее усмотрение. Она опять начала, как делала это в семействе Эппих, готовиться к занятиям, при этом освежила свои знания по некоторым предметам и обнаружила в себе живой интерес, который считала уже погасшим. На Рождество ей охотно предоставили отпуск, она поехала в Энцбах и на этот раз испытала особенно много радости от встречи с сыном — а почему ее тем не менее уже к вечеру второго дня потянуло в город, она и сама не могла бы сказать. Когда она, вернувшись, молча сидела с вдовой и обеими девочками за скудным ужином, в то время как остальные обменивались грустными воспоминаниями о покойном главе семьи, на нее неожиданно навалилась такая невыносимая тоска, что она начала испытывать глухую злость на этих людей, заражающих ее, совершенно постороннего человека, своим печальным настроением. Правда, она уже много раз убеждалась в том, что никто не обращает ни малейшего внимания на ее собственное душевное состояние, что перед ней безоглядно раскрываются что в радости, что в горе. Но еще никогда это не осознавалось ею с таким острым чувством внутреннего бунта, как сейчас, в этом доме, где ей, собственно, не на что было пожаловаться, где ей, судя по всему, даже добра желали. Помимо всего прочего, на ее возвращение до ужина явно не рассчитывали, и потому она встала из-за стола еще более голодной, чем обычно. Той же ночью она решила как можно быстрее покинуть этот дом. Однако Терезе удалось выполнить это решение только весной.