Три следующих года прошли так размеренно, что позже в памяти Терезы они как бы слились воедино — одна весна с другой, лето с летом, осень с осенью, зима с зимой, хотя или, вернее, потому, что она вела своего рода двойную жизнь: одну как воспитательница в семействе Реган, другую как мать маленького мальчика, отданного в деревню на попечение крестьянской семьи. Когда она проводила день в Энцбахе, то еще по дороге туда все, что она оставляла в городе — супругов Реган и их детей, их дом, свою комнату, в которой жила, и весь город, — погружалось в какой-то зыбкий туман и становилось явью, лишь когда она сходила с поезда, а зачастую не раньше, чем открывала дверь в квартиру.

Но когда Тереза сидела за столом с семейством Реган, занималась с детьми или гуляла с ними, а также вечером, когда, устав после дневных трудов, могла наконец прилечь, то мысленным взором видела энцбахские просторы в летнем блеске или зимнем оцепенении и усадьбу на холме, то утопающую в зелени, то укрытую снежным покровом, клен с Девой Марией, обрамленной венком, на его стволе, супружескую пару Лейтнер на скамье перед домом или у печки в комнате с низким потолком — все это представало перед ней как нереальный, сказочный мир. И каждый раз ей казалось чудом, когда, поднявшись по пологой тропинке к усадьбе Лейтнеров, все, что она покинула несколько дней или недель назад, оказывалось на месте и она могла подержать на руках или на коленях своего мальчика, такого же, и в то же время раз от разу меняющегося. Иногда, если она на какое-то время закрывала глаза, а потом открывала, ей мерещилось, будто на руках у нее сидел совсем не тот ребенок, какого она себе представляла с закрытыми глазами.

Однако ей не всегда было так хорошо в Энцбахе, как мыслилось от тоски по мальчику. У Лейтнера случались плохие дни, да и жена его, большей частью приветливая и чересчур разговорчивая, иногда бывала такая мрачная, прямо-таки злобная, словно ее подменили, а если Тереза выказывала малейшие признаки недовольства, то набрасывалась на нее, кричала, что с ее сыном у нее столько хлопот, а она не видит ни благодарности, ни достойной оплаты. Даже после неоднократного повышения суммы на питание мальчика бывали недоразумения разного сорта. Один раз Терезе не сообщили о легком недомогании ребенка, в другой раз насчитали такие расходы на лекарства, которые явно не соответствовали истинным, и Терезе начинало казаться, что фрау Лейтнер отнюдь не так внимательна к ребенку, как надо бы. Случались и мелкие стычки на почве ревности не только между Терезой и фрау Лейтнер, но и между Терезой и маленькой Агнессой. И Тереза прямо в лицо им высказала свою обиду на то, что они обе так обласкивают ее сына, словно хотят его настроить против нее. Иногда причиной плохого настроения и непонимания друг друга бывала плохая погода. Сильно раздражало, что приходилось сидеть с мокрыми ногами в холодном или слишком жарко натопленном помещении, где пахло плохим табаком; табачный дым ел глаза и наверняка был вреден для ребенка. Не так уж редко Тереза ловила себя на мысли, что ехать в Энцбах было необязательно, и на самом деле пропускала одно-другое воскресенье. Зато в другие дни не могла найти себе места от тоски по малышу, и в этой тоске было так много страхов, что ночью ей снились дурные сны.

Но в целом это была все же прекрасная пора. И Тереза частенько думала о том, что все-таки ее положение лучше, чем у тех матерей, которые могли всегда оставаться с ребенком и не умели ценить это счастье, в то время как для нее, Терезы, свидание с ребенком всегда означало праздник, по крайней мере, его предвкушение.

В доме Реганов ей по-прежнему жилось очень хорошо. Глава семьи, трудолюбие которого имело оттенок самодовольства, постоянно был любезен, несмотря на свою перегруженность служебными обязанностями, госпожа Реган всегда держалась как хоть и весьма требовательная, но отнюдь не вздорная и в целом справедливая хозяйка дома, девочки были живые, но прилежные, послушные и привязанные к своей воспитательнице, мальчик был более тихий и очень музыкальный, так что в свои восемь лет вполне справлялся с партией фортепиано в квартетах Гайдна и Моцарта на семейных музыкальных вечерах. Тереза частенько играла с ним в четыре руки и в такие вечера получала свою скромную долю аплодисментов. В атмосфере труда, порядка и стабильности, которая ее здесь окружала, она стала больше, чем раньше, думать о собственном самообразовании и выкраивала время понемногу заниматься игрой на рояле и французским языком.

В этой упорядоченной жизни случались небольшие события, разнообразившие монотонные будни. Несколько раз в Вену приезжала фрау Фабиани, дабы лично вести переговоры с редакторами и издателями, и семейство Реган любезно настояло на том, чтобы пригласить матушку фройляйн Фабиани к обеду. По этому случаю фрау Фабиани держалась безупречно, прямо-таки изысканно, и упомянула также о сыне, студенте-медике, который, несмотря на свою молодость, уже начинает играть политическую роль в университете и недавно по случаю студенческого вечера произнес речь, вызвавшую много откликов.

После одного из таких визитов Тереза в центре города повстречала брата, с которым не виделась несколько месяцев, и они поговорили о матери. О ее последнем романе, печатающемся в одной из венских газет, Карл отозвался насмешливо-уничижительно. Тереза почему-то обиделась. Попрощались они холодно. На ближайшем углу Тереза обернулась, и ей бросилось в глаза, как сильно брат изменился в худшую сторону за эти годы. Одевался он, пожалуй, изысканнее, чем раньше, однако слегка согбенная шея, слишком длинные, плохо подстриженные и ниспадающие на воротник волосы, торопливая, почти подпрыгивающая походка придавали его фигуре что-то неблагородное, неуверенное, лакейское, к чему Тереза всегда испытывала отвращение.

Поначалу она несколько раз вспоминала, что надо бы навестить фрау Неблинг, и как-то вечером пошла в оперетту, билет на которую подарила ей сама актриса. Фрау Неблинг играла роль стареющей, похотливой, разодетой в пух и прах бабенки, пела скрипучим голосом, совершенно ей не свойственным, и вела себя на сцене так, что Терезе было за нее стыдно. Она даже содрогнулась при мысли, что один из сыновей фрау Неблинг может вернуться из-за границы и увидеть собственную мать в таком неприличном обличье — скачущую по сцене, не в меру нарумяненную, с порочными жестами и взглядами, ведь над ней смеются даже ее партнеры, как подметила Тереза.

Однажды на улице ей померещилось, будто навстречу идет Казимир Тобиш. Но она обозналась: между отцом ее ребенка и проходившим мимо господином почти не было сходства. Однако когда такие ошибки случились два-три раза подряд и всякий раз Тереза ощущала одинаковое мучительное возбуждение, то она поняла, что в глубине души просто боялась встречи с Казимиром Тобишем. Словно он, именно он не должен был ничего знать о ее нынешней жизни, в особенности же о существовании ребенка, его ребенка. А вот облик другого, кого она очень бы хотела увидеть, Альфреда, никогда не мерещился ей в случайном прохожем. Она точно знала, что он живет в том же городе, тем не менее судьба ни разу не предоставила им случая встретиться.

Летние месяцы с семейством Реган, хотя они и проводили их на разных горных курортах, странным образом позже слились для Терезы в одно лето, и мужчины помоложе или постарше, на лоне природы пытавшиеся сблизиться с ней, в ее воспоминаниях мало отличались друг от друга. Причина того, что никому из них эти попытки не удались, заключалась не столько в ее собственном сопротивлении, осторожности или холодности — поскольку в противоположность некоторым прежним и будущим периодам ее жизни в эти годы чувства ее точно спали мирным сном, — сколько в подчиненном положении, из-за которого вновь и вновь в самом начале срывалось продолжение едва зародившейся связи или завершение чуть дальше продвинувшейся. Так что иногда в ней шевелилась зависть к женщинам с более счастливой судьбой — к тем дамам, которые теплыми летними вечерами, когда воспитательница с детьми уже должны были вернуться в свои комнаты, могли прогуливаться по большой освещенной площади перед отелем столько, сколько им было угодно и с кем угодно, а также удаляться в темноту. Она видела и слышала, что, конечно, было для нее уже не ново, как женщины, матери, юные девушки обменивались с мужчинами многозначительными взглядами, вели двусмысленные разговоры, и знала, что за этим воспоследует. Сама госпожа Реган, хотя была все еще привлекательной, даже обворожительной женщиной, относилась к тем немногим, кто как бы вовсе не замечал окружающей атмосферы, благодаря чему и Тереза чувствовала себя тоже спокойной, огражденной, даже, может быть, защищенной.