— Это мой супруг, — промолвила она и, словно извиняясь за что-то, добавила: — Он большей частью в разъездах. Итак, чем могу служить, дитя мое?

Тереза изъяснялась еще осторожнее, чем вчера. Однако женщина поняла ее без лишних слов и просто осведомилась, когда она намеревается поселиться у нее. Поняв из возражений Терезы, что та отнюдь не собирается жить здесь вплоть до родов, она вдруг сделала строгое лицо и заявила, что обычно лишь в редчайших случаях решается на то, что Тереза, очевидно, имела в виду, и тут же назвала сумму, за которую она в порядке исключения готова взять на себя весь риск. Для Терезы эта сумма была непосильной. В ответ фрау Рузам посоветовала ей не делать глупостей, рассказала об одном господине, который женился на юной девушке только после того, как узнал, что у нее был ребенок от другого мужчины, предостерегла Терезу от дам, помещающих в газетах подобные объявления, и упомянула двух, арестованных в последние дни.

Тереза ушла в полном смятении, красная до корней волос. Словно лунатик, слонялась она под теплыми струями осеннего дождя по улицам города. Случайно она оказалась подле дома, в котором встречалась с Казимиром. Уступая внезапному порыву, она спросила у привратника, не забрал ли господин Тобиш письма, пришедшие на его имя, и узнала, к своему изумлению, что да, забрал, а именно вчера вечером. И вновь надежда проснулась в ней. В ближайшей кофейне она черкнула Казимиру письмецо, не содержавшее никаких упреков, только страстные заверения в своей неизменной любви. Она, мол, не хочет ни о чем спрашивать, ибо и так знает, что в жизни художника всегда случается что-то загадочное, что ей превосходно живется и что она бесконечно жаждет встретиться с ним где угодно, хотя бы на четверть часа. Оставив письмо у привратника, Тереза спала в эту ночь спокойно и проснулась со странно благостным ощущением, что вчера произошло что-то приятное.

Следующие дни пролетели быстро, причем Тереза ничего не предпринимала. Когда после дневных обязанностей, выполнявшихся ею через силу, наступали вечерний покой и одиночество, и она лежала в постели без сна, иногда случалось, что не только ее теперешнее состояние, а и вся ее жизнь, ее прошлое вплоть до нынешнего дня, представлялись ей такими далекими и чуждыми, словно и не были ее собственными. Отец, мать, Альфред, Макс, Казимир — все они витали в ее воспоминаниях как бы нереально, а самым нереальным, даже невозможным воспринималось ею то, что в ее лоне образуется нечто новое, живое и реальное, причем сама она нисколечко не замечает, что в ее безгласном и бесчувственном лоне растет ее ребенок, внук ее родителей, существо, которому уже предопределена своя судьба, в которой будут и юность, и старость, и счастье, и несчастье, а также любовь, болезни и смерть, как и у других людей, как и у нее самой. А поскольку она никак не могла этого постичь, то ей продолжало казаться, будто ничего этого вообще не может быть, будто она — вопреки всему — ошибается.

Мельком брошенное доброжелательное, но вполне недвусмысленное замечание горничной дало ей понять, что все вокруг начали догадываться о ее состоянии. Внезапный, хватающий за сердце ужас заставил ее вновь ощутить серьезность своего положения, и в тот же день она пошла по тому пути, который уже дважды тщетно пыталась пройти до конца. На этот раз она имела дело с женщиной, к которой сразу прониклась доверием. Та разговаривала с ней разумно и даже по-доброму, подчеркнула, что ничуть не обманывается насчет незаконности своей деятельности, но что жестокие законы совершенно не учитывают социальных условий, и закончила свою речь философской фразой: мол, большинству людей лучше всего было бы вообще не появляться на свет. Сумма, которую она назвала, была не чрезмерно высока, поэтому порешили на том, что послезавтра в это же время Терезе следует здесь появиться.

У Терезы словно камень с души свалился. Спокойный настрой, в котором она провела следующие два дня, опять заставил ее осознать, в каком страхе и унынии при внешнем спокойствии прожила она все последние недели. Теперь ее состояние казалось ей совершенно естественным и почти не вызывало опасений. Неприятности, а тем более опасности, которых она так страшилась, исчезли, все было безоблачно.

Но когда она в условленный час поднималась по лестнице, все ее спокойствие вмиг улетучилось. Она поспешила позвонить, дабы не поддаться соблазну быстренько спуститься по лестнице и удрать. Горничная сообщила ей, что хозяйка уехала к своей пациентке за город и вернется лишь через несколько дней. Тереза облегченно вздохнула, как будто трудное дело было не отложено, а раз и навсегда улажено. На первом этаже, возле полуоткрытой двери в коридор, стояли и беседовали две женщины. При виде Терезы они разом умолкли и оглядели ее со странной понимающей улыбкой. Внизу, у входной двери, стоял фиакр. Незнакомый ей кучер так подобострастно приветствовал ее, словно хотел над ней подшутить. По пути домой ей все время казалось, что ее кто-то преследует. Правда, вскоре выяснилось, что она ошибалась, и теперь она уже не находила ничего особенного в том, что тот кучер вежливо поздоровался с ней, и никакой угрозы не было в том, что женщины на лестнице оглядели ее с понимающей улыбкой. Тем не менее ей было ясно, что она не сможет проделать этот путь еще раз или попытать счастья у другой отзывчивой дамы.

Терезе пришла в голову мысль поехать в Зальцбург к матери и во всем ей признаться. Должна же она будет войти в положение дочери и найти способ ей помочь. Ведь в ее романах встречаются куда более ужасные ситуации, но в конце все хорошо кончается. А какие подозрительные истории случались в их зальцбургском доме! Разве ночью из него не выскальзывали на улицу офицеры с дамами под вуалью? И разве мать не хотела сосватать ее со старым графом? Однако при всем том — чем мать могла бы ей помочь? И она отказалась от этого плана. Потом придумала уехать куда глаза глядят, где ее никто не знает, в чужом краю родить дитя и оставить его на воспитание бездетным супругам или же подарить навсегда, а то и просто положить дитя ночью перед чьей-нибудь дверью и убежать. Наконец она додумалась до того, что, может быть, стоит разыскать Альфреда, довериться ему и попросить у него совета.

Такие мысли, как и множество подобных, которые она тут же отбрасывала, кружились у нее в голове не только ночью или как только она оставалась одна, но и когда она сидела за столом с хозяйским семейством или гуляла с девочками, даже когда помогала им делать уроки. Тереза уже до такой степени привыкла выполнять свои обязанности машинально и безучастно, что действительно создавалось впечатление, будто никто не замечает, что происходит с ней и в ней.

Тем временем та женщина, к которой она в последний раз приходила за советом и помощью, должна была давным-давно вернуться в город, и однажды утром Тереза сказала себе, что самым разумным будет сходить к ней еще раз. Письменно, не называя своего имени, но напомнив о недавнем разговоре, она попросила принять ее на следующий день.

За несколько часов до намеченного визита пришло письмо от Казимира. Он писал, что ездил домой, к матери, удивлялся, что не получил от Терезы никаких вестей из Ишля, и лишь сегодня, только что, нашел ее письмо у привратника дома, «где мы с тобой некогда были так счастливы». Да, именно так было написано, и у Терезы сразу закружилась голова. Письмо кончалось заверением, что ему необходимо увидеться с ней, даже если на карту будет поставлена его жизнь.

Она понимала, что он лжет. Наверняка никуда он не уезжал и получил все ее письма, а не только это последнее. Но и эта ложь была частицей его самого, более того, именно лживость и делала его таким привлекательным и обольстительным. Тереза чувствовала, что ее любовь к нему так сильна, что отныне сможет удержать его и навсегда привязать к себе. А сперва, покуда это еще возможно — о, возможно будет еще долго, еще много недель, — не следует ничего сообщать ему о ее положении. То, что она рассказала раньше, он наверняка давно позабыл. Или же, если он даже помнит, а она больше ни словом не обмолвится, с готовностью поверит, что она тогда ошибалась. Только бы увидеть его, наконец-то вновь отдохнуть душой в его желанных объятиях.