Внезапно ему в голову пришла тревожная мысль, он придвинулся в Каммхубелю и сказал взволнованно:
— А если пресса устроит шум вокруг Зиксов, те могут докопаться, кто помог журналистам, и расправиться с вами.
Но учитель не склонён был разделять тревогу Карла. Сказал, что прошёл концлагеря, а это такая школа жизни, после которой не страшны никакие Зиксы.
Карл слушал его, а краем глаза видел, что Гюнтер наклонился к Аннет и что-то шепчет ей — девушка улыбнулась и кивнула. Гюнтер сразу встал и, извинившись, протянул Аннет руку — так, держась за руки, они и поднялись на второй этаж. Деревянные ступеньки скрипели, Аннет смеялась. Карлу показалось, игриво и поощрительно. Карл не изменил даже позы, боясь показаться невнимательным, как и раньше, смотрел на учителя, но слушал не его, а старался услышать, что делается на втором этаже.
Там стукнула дверь — тишина…
Карл еле подавил желание оборвать на полуслове разговор и побежать на второй этаж. Представил, как они там шепчутся и, может быть, Гюнтер уже притянул к себе Аннет. Удержался, чтобы не побежать за Аннет, сказать что-нибудь оскорбительное. Хотя знал — никогда не сделает этого, и вдруг почувствовал себя слабым и униженным: это чувство собственной беспомощности было таким сильным, что захотелось либо плакать, либо жаловаться, либо ещё больше унизить себя. Какая-то пустота образовалась вокруг, сейчас не испугался бы ничего: так бывает с человеком в минуты наибольшего подъёма чувств или, наоборот, упадка, когда мозг туманят отчаяние и слезы.
Карл пошевелился, учитель заметил перемену в нем — замолчал на полуслове, смотрел выжидательно. И тогда Карл не выдержал, хотел остановиться, но было уже поздно, слова вылетели из него, и, странная вещь, он жёг себя словами, а становилось легче:
— Я обманул вас… Мы выдумали, что хотим написать о Зиксе в газете… Мы обманули вас и, извините, сейчас уедем, потому что не можем оставаться в этом доме, мне стыдно смотреть вам в глаза, и вообще все это нечестно. Зикс знает часть шифра, по которому в банке можно получить деньги, много денег, и мы приехали сюда, чтобы выведать у него цифры, — вот и все. И вы помогли это сделать, мы использовали вас, а вы спасли меня. Я не могу спокойно смотреть вам в глаза, ибо считал себя порядочным человеком, а тут…
Каммхубель смотрел на Карла с интересом.
— Значит, деньги… — сказал, растягивая слова. — И я-то, старый воробей, попа-ался…
— Да, деньги, — подтвердил Карл с каким-то отчаянием. Думал, сейчас учитель взорвётся, накричит на него, но Каммхубель спросил совсем по-деловому:
— И много денег?
И снова у Карла мелькнула мысль, что не следует этого говорить, но остановиться уже не мог:
— Двадцать миллионов марок.
Каммхубель на секунду закрыл глаза. Помолчал и сказал неодобрительно:
— Большая сумма. И зачем вам столько денег?
Карл растерялся. Ответить на это было очень легко, он бы нашёл, куда бросить эти миллионы, но смотрел в прищуренные, ироничные глаза Каммхубеля, и все объяснения казались банальными, даже не банальными, а пустыми и глупыми, ведь раньше, когда перед ним не стоял призрак миллионов, он тоже, главным образом на словах, презирал деньги, смеялся над денежными тузами, осуждал их поступки, продиктованные жаждой обогащения, иронизировал над причудами, порождёнными богатством.
Каммхубель, так и не дождавшись ответа Карла, не стал говорить банальности, не встал и не указал на дверь, он задумался на несколько секунд, и Карлу хватило этого, чтобы хоть немного оправдаться.
— Но ведь деньги можно потратить по-разному, — начал не очень уверенно, — и я думал…
— Эсэсовские деньги! — оборвал учитель довольно резко. — Значит, награбленные. Вы догадываетесь, откуда эсэсовцы брали ценности?
Карл подумал об отце и кивнул утвердительно. Не мог не понять, куда клонит учитель, и решил опередить его:
— Но вы ведь не знаете, что эти двадцать миллионов, если не взять их сейчас, останутся швейцарским банкирам.
Каммхубель пожал плечами.
— Я не знаю, что делать, и не хочу ничего подсказывать вам, но, — поморщился, — чем-то это пахнет…
— Конечно, — согласился Карл. — Фактически мы воры и воруем… Точнее, не воруем, а нашли и не отдали…
— Та же форма кражи, — безжалостно отрезал учитель.
Эта реплика не понравилась Карлу: одно дело, когда сам казнишь себя, другое, когда кто-нибудь тычет тебя носом в грязь, а Каммхубель почти прямо сказал, что он, Карл Хаген, вор.
Но учитель сам понял, что допустил бестактность, он был деликатным и испугался, что обидел своего гостя, который и так, видимо, переживает и нервничает. В парне что-то есть — человек эгоистичный, коварный так сразу не обнаружил бы все своё нутро. Учителю хотелось сказать: «Брось, оставь эти неправедные деньги и вымой руки!» Но подумал: «А будет ли это правильно? Ведь двадцать миллионов марок можно использовать на гуманные цели».
— Ну хорошо, а как бы вы поступили, получив, например, эти эсэсовские миллионы? — спросил Карл.
Каммхубель не задумался и на секунду.
— Отдал бы какой-нибудь стране, которая пострадала в годы войны. Польше, например. Постройте, господа поляки, больницу, это ваши деньги, и мы возвращаем только часть…
— Коммунистам? — не поверил Карл. — Для укрепления тоталитарного режима?
— Вы были там?
— Нет, но…
— Не нужно «но»… Я сам читаю наши газеты и помню, что там пишут. Я не коммунист, туристом съездил в Польшу. Советую и вам.
— Никогда!
— Все же хотите получить деньги?
— Я живу в Швейцарии и хорошо знаю местных банкиров. Для них двадцать миллионов — один глоток. Да я не отдам им и марки. А потом? Потом решим, — закончил неуверенно.
Не хотелось возражать учителю — тот подсказал единственный честный выход из положения, — но Карл все же не мог уяснить себе, как, получив миллионы, сможет отказаться от них; в конце концов, его не очень волновала проблема, кому отдавать, коммунистам или благотворителям: все его естество восставало против самой постановки вопроса — отдавать, если он может приобрести себе черт знает что; почему-то представил Аннет в длинном, приземистом, неимоверно роскошном «крейслере», а себя за рулём, и никто не может догнать их — посмотрел на потолок, наверху тихо, и эта тишина потрясла его, спутала все мысли.
— Извините… — сделал попытку подняться.
Но от Каммхубеля трудно было отделаться. Учитель спросил его, знает ли он сейчас весь шифр, а если нет — кого нужно брать за грудки, и Карл ответил откровенно:
— Честно говоря, не представляю, что делать. Нам надо разыскать какого-то Людвига Пфердменгеса, а я не знаю, кем он был, кто есть и где он вообще.
— Людвиг Пфердменгес… — пошевелил губами учитель. — Безусловно, он принадлежал к элите рейха. Личности незначительной вряд ли доверили бы такую тайну.
— Зикс командовал корпусом СС, а потом служил в управлении имперской безопасности, — ответил Карл. — Пфердменгес, должно быть, примерно такая же птица.
Каммхубель закрыл глаза, словно вылавливал что-то из закоулков памяти.
Пфердменгес… Где-то я слышал эту фамилию… Погодите, есть у нас один энциклопедист… — потянулся к телефону, что стоял на журнальном столике, повернул диск. — Клаус? У тебя ещё совсем свежий полустарческий мозг. Не вспомнишь — Людвиг Пфердменгес?.. Какая-то фигура «третьего рейха»? Что ты говоришь: поддерживал связи с Ватиканом? И сейчас там? Действительно, я вспоминаю — о нем писали в газетах… Помнишь, когда критиковали «христианских атеистов». Живёт в Ассизи, да, сейчас я вспомнил, он ещё полемизировал с каким-то епископом… Это очень интересно, но мы поговорим в другой раз, сейчас спешу, я скоро загляну, извини… — Каммхубель положил трубку. Заметил незло: — Действительно, помнит почти все, но любит поговорить… Вы уже имели возможность понять, юноша: Людвиг Пфердменгес был одним из высокопоставленных представителей «третьего рейха» в Ватикане. А теперь живёт в Ассизи. Слышали о Франциске Ассизском?
