* * *

– Заходите, Виктор Ильич!

В его комнате кое-что изменилось. Пустой чемодан стоял у окна, на нем лежал аккуратно сложенный британский плащ, пальто же товарища Кима нашло себе место на спинке стула. Все это увиделось мельком, походя – главные перемены произошли на столе, возле которого сгрудились, толкаясь плечами, его гости. Мадам Гондла устроилась на стуле, ее длинные сильные пальцы лежали на чем-то, напоминающем клавиши маленького рояля. Над клавишами возвышалась вертикальная металлическая пластина, посреди которой ярким белым огнем горел ровный четырехугольник, похожий на экран синематографа, но тоже очень небольшой. Только всмотревшись, Виктор сообразил, что все это – единое целое, плоский металлический сундучок с откинутой крышкой и клавиатурой, как на «ремингтоне».

Сразу же стало легче. Все-таки не бомба!

– Это прибор, – не открываясь от экрана, быстро проговорила Гондла. – Очень важный и нужный. Но он не станет работать без ключевого слова.

– Mot de passe, – негромко проговорил Егор Егорович. – В общем, пароль. Виктор Ильич, Доминика ничего вам не говорила, не просила запомнить? Это должно быть одно слово, не слишком длинное.

Виктор не спешил с ответом. Вот и он понадобился! А что же всезнающий товарищ Ким?

Товарищ Ким тоже стоял у стола, но глядел не на экран, а на помятый листок бумаги, сразу же показавшийся знакомым. Батальонный зажмурил бесполезный правый глаз, всмотрелся – и чуть не рассмеялся. Письмо из Цветаевского музея! Мадмуазель Агата Рисурс! Кажется, они подумали об одном и том же.

– «В процессе многократного чаепития», – негромко проговорил он. Ценитель трубок услышал, кивнул:

– Да, я тоже думаю, что ключ в письме. Его, конечно, диктовал сам Игнатишин, слишком все логично.

– «Рисурс», – улыбнулся батальонный. – Более мощный, чем Волховская и Шатурская станции вместе взятые. «Рисурс» имеет имя – то ли Агата, то ли Агатка…

– Верно, – товарищ Ким положил письмо на стол, – Агартха. Пробуй, Лариса.

Теперь на экране смотрели все. Секунда, другая… Внезапно белый четырехугольник исчез, сменившись черными строчками текста.

– Оле! – выдохнула Гондла. – Товарищи, я вас всех люблю!..

– Вопрос номер два исчерпан, – невозмутимо кивнул товарищ Ким. – Вопросы? Предложения?

– Отправить Вырыпаева на Ваганьковское, – усмехнулась женщина. – Пока не поумнеет.

Руководитель отдела ЦК достал из кармана черную трубку, прикусил мундштук.

– Принимается. Но пойдете вы туда вместе.

Глава 9. Вольное небо

1

От фанеры несло сыростью и пороховой гарью. Леонид не удержался, тронул пальцем почерневший край пулевого отверстия, словно пытаясь убедиться в реальности происходящего. Пятнышко грязи на коже не давало обмануться. Нет, и это не сон.

Стены, обшитые некрашенной фанерой, тусклый свет ламп, укрытых железной сеткой, затхлый холодный дух мертвячины. Расстрельный подвал… Все, как в прошлый раз, только теперь он здесь совершенно один. Даже Смерть – и та не изволила прийти, задержалась где-то. Тишина казалась ощутимой и вязкой, в затылке и висках застучали уже привычные молоточки, во рту было сухо и горько.

– Эй! – не выдержал старший оперуполномоченный. – Есть кто? Сбегу ведь, ей-богу сбегу!..

Ответило эхо – вяло, неохотно. «Сбегу… бегу… гу-у-у…»

Тихо.

Седого археолога увели еще до рассвета, даже не дав попрощаться. Леонид успел только вынырнуть из сна, а дверь камеры уже хлопнула. На соседних нарах пусто, пальто исчезло. С вещами, значит… Бывший чекист встал, без всякой нужды обошел тесное узилище, поглядел на оконные решетки. Был человек – нет человека. Куда делся, не спросишь, а спросишь – не ответят. Губы сами собой шевельнулись, рождая негромкие слова.

– Господь пасет мя, и ничтоже мя лишит. На месте злачне, тамо всели мя, на воде покойне воспита мя…

Леонид уже понял – в Бога ему не уверовать, смертью доказано. Но Александр Александрович – совсем иное дело, так может, археолога и в этот раз защитит «хранительный» 22-й Псалом?

– Душу мою, обрати, настави мя на стези правды, имене ради Своего. Аще бо и пойду посреде сени смертныя, не убоюся зла…

Не дочитал, сел обратно на нары, вжал в голову в плечи. Нет, не заговорить Старуху! Можно только ждать, пропуская через душу бесполезные секунды и прислушиваясь к шагам в коридоре. За кем на этот раз? Не за ним ли?

Пришли около полудня. Когда открылась дверь, Леонид уже стоял. Куртку набросил, кепку сдвинул на ухо.

– Пантёлкин, на выход!..

Ступени под ногами, лестничные пролеты, серая краска стен. Второй этаж, первый. Ниже, ниже, ниже…

Подвал.

На этот их никто не встретил. Поначалу Леонид даже внимания не обратил, потом решил, что расстрельщики, службу забыв, заблудились где-то и сейчас нагонят, но когда конвоиры ушли, слова не сказав, наконец-то понял. Нет, не за смертью привели, не его пока черед.

«Кукушка лесовая нам годы говорит…»

Почему-то детство вспомнилось. Была у них дома рыжая кошка, великая мастерица мышей ловить. Сама старалась и котят тому же учила. Принесет мышь полузадушенную, перед малыми бросит. Играйте! Те и рады: лапками трогают, толкают, зубками покусывают. Мышка бежать пытается, но кошка-мамка начеку, когтями порядок восстанавливает.

«…А пуля роковая нам годы коротит…»

Подвал Леонид обошел, но только там, где светло. В черный коридор соваться не было охоты. Вспомнился тот, неизвестный, что из темноты его жизни учить пытался. «Впрочем, если передумаете, дайте знать». Видать, и вправду ждут, пока передумает.

Не дождутся!

Того, что на свету, увидел, вполне хватило. Плохо здесь службу несут! Грязно, неубрано – еще ладно, но под одной из ламп, где табурет колченогий скучал, нашел он револьверный шомпол. Присмотрелся – пятнышки масла увидел. Не иначе, какой-то охламон сборкой-разборкой занимался. Пострелял рабов божьих – и чистоту наводить принялся.

Раззявы!

Туда-сюда прошелся, скучно стало. Достал «бульдог», провернул барабан.

– Бах! Бах!..

Словами сказал, не стал на спусковой крючок давить. Подождал, что эхо ответит, спрятал ненужное оружие.

– Эй, народ! Попрятались?

«…Прятались… ятались… ались»

Тихо, пусто, одиноко… Строго по завету товарища Дзержинского. «Сам скажет. Так есть!»

* * *

Первочекист не признавал пыток. Молодые ребята, только на службу в ВЧК попав, сперва понять не могли. Как же так? Комиссия – Чрезвычайная и время, можно сказать, чрезвычайное, а контре арестованной по мордасам буржуйским дать не моги? Деникины да Красновы с нашими пленными церемоний, поди, не разводят!

Дзержинский настаивал, самым же упорным терпеливо разъяснял. Сильный, считал он, или молчать будет или солжет хитро, следствие в сторону уведет. Слабый же от страха не правду откроет, а повторит то, что палачу слышать угодно. Нет, пытать нельзя, надо оставить врага наедине с самим собой – в одиночке, в полной тишине, в полумраке. На день, на неделю, на месяц… Не выдержит человек, страхом и надеждой мучить себя станет. Вот тогда ему даже следователь лучшим другом покажется.

«Сам скажет. Так есть!»

Леонид невольно усмехнулся. Хорошо учил Феликс Дзержинский. Выучил! Летом 1918-го, когда Первочекист уже в Столицу подался, местные товарищи проведали про скорый приезд проверяющего с самого-самого верха. Обидно питерским стало. Колыбель Революции – и проверять? По приказу товарища Урицкого, главы ПетроЧК, взяли человечка прямо на вокзале и отправили туда, где полная тишина и полумрак. Пока в Столице спохватились, пока телеграммы слали, проверяющий во всем признался: и в шпионаже, и в спекуляции спиртом и даже в дружбе с самим Гришкой Распутиным, царицыным полюбовником.

Сильно гневался товарищ Дзержинский. А на что? Задержали гражданина ради обычной проверки, не били, не морили голодом. Сам все сказал!