И слезы мы глотали

Под тяжестью цепей.

Замолчала, повернула голову. Улыбнулась.

– Настало время, братья,

Всех палачей разбить,

Чтоб старый мир проклятый

Не мог бы нас душить.

Ответом лишь легкий шорох на лесной опушке. Девушка соскочила с телеги, взмахнула рукой:

– Народ! Хватит прятаться. Мы не вредные, мы – свои!

– А вы тетя или дядя?

Семен быстро оглянулся. Кажется там, на самой опушке, за близкими кустами. Голос молодой, звонкий. Неужели ребенок?

– Я Ольга Вячеславовна Зотова. Дядя в тоже в наличии, товарищ Тулак Семен Петрович. Ты нас не бойся.

– Вот еще! – обиделся голос. – Чего мне вас бояться? Я Четверик Наталья. Мне очень-очень нужна кварцевая лампа. У вас нет?

На этот раз даже кавалерист-девице было нечего ответить. Там, за деревьями, поняли.

– Жалко!.. А в Столицу отвезете? В городе лампы всякие есть.

Ротный решил, что пора вмешаться. Ситуация, при всей ее необычности, почти что разъяснилась. Здоровым кварцевая лампа не нужна, это раз. Два – в близлежащих деревнях о таковой никто даже не слыхивал. Раз и два – сколько будет?

Он слез с телеги, сложил ладони рупором:

– В Столицу отвезем. А куда все остальные уехали? Из «Сенгаозера» которые?

Опушка долго молчала, наконец, послышалось неуверенное:

– На Кавказ, вроде. А я от них убежала, не хочу, чтобы на мне опыты ставили. Когда уезжать будете, я вас найду. Только не отдавайте, они меня резать станут!

Легкий шелест на опушке. Невидимая гостья ушла.

– «Резать станут», – шевельнул губами Семен Тулак. – Вот тебе и амебы!

Глава 6. Фантомас и его комиссар

1

«Чекисту биография не положена, – обмолвился как-то Феликс Дзержинский, – только некролог». Потом, подумав, уточнил: «Если заслужит».

С некрологом тоже не все ясно. Для начала фамилия требуется, имя с отчеством, год рождения. А если отчеств два? Леонид Семенович Пантёлкин в военных документах числился Ивановичем, в бумагах Псковской железнодорожной ЧК – Пантелеевым. Год рождения тоже плавал. Когда молодого чекиста готовили к засылке в немецкий «концентрак», три года сами собой прибавились, на «железке» контролеру Пантелееву год пришлось потерять. А вот бандит Фартовый имел не только несколько лиц, но и целых две головы. Одна все еще принадлежала бывшему чекисту, вторая, став социалистической собственностью, лениво плавала в банке с эфиром, куда ее отправили злопамятные питерские «опера».

Если о самом себе ничего наверняка не знаешь, что сказать о ком-то ином? Особенно если этот «кто-то» – Блюмкин.

Симха-Янкель Гершев, Яков Григорьевич. Для своих, для близких – Яша, Яшенька. Или еще проще – Блюмочка. Оперативный псевдоним – «Живой», иногда «Не-Мертвый». Росту высокого, реже – среднего, в гетманском Киеве 1918-го имел кличку «Коротышка». Волосом черен, рыж, пару раз хаживал и блондином. Цвет глаз на выбор, разве что зелеными никогда не казались. Порою толст, чаще – тонок, однажды был принят за атлета-гиревика. Про возраст лучше не спрашивать: в бумагах одно, на лице – совсем иное, а, если поговорить, что-то третье выйдет.

С анкетой – сплошные вопросы, что никак для некролога не годится. А уж если дело до службы дойдет, то, что ни пиши, все неправда. «Был беззаветно предан делу партии». Какой партии? В начале 1918-го, когда они знакомство с Леонидом свели, числился Яша Блюмкин пламенным большевиком со стажем аж с декабря дореволюционного 1916-го. В мае, в Столицу перебравшись, Яков был уже убежденным социалистом-революционером. Именно левый эсер Александрович, в ту пору заместитель Дзержинского, стал проталкивать молодого работника на самый верх. Эсером Яша и прославился, отправив на тот свет посла Мирбаха. Зато в конце победного 1919-го герой-партизан Блюмкин, вернувшись с Южного фронта, получил в парткомиссии чистые документы с непрерывным стажем все с того же дооктябрьского декабря.

…Леонид не слишком удивлялся – с ним самим и не такие чудеса случались. Когда питерские легавые, узнав фамилию Фартового, кинулись в чекистский архив, то не нашли ни единой фотографии оперуполномоченного Пантёлкина. Только псковские товарищи оплошали, забыли стеклянный негатив разбить. Так по единственному снимку (в кепке, в бекеше и с руками в карманах) Фартового и ловили.

Итог в некрологе тоже подвести непросто. Хорошим был чекистом – или просто паек получал, от фронта скрываясь? Бывший старший оперуполномоченный мог честно ответит: все порученное исполнял точно и в срок. За это и ценили, и награждали, и от начальства, если требовалось, прятали. Яков Блюмкин все задания проваливал, причем с блеском и превеликим шумом. То казну целой армии расхитит, то посла прикончит, то Осипа Мандельштама напугает до полусмерти. Скандал на скандале сидит, трибуналом погоняет, не чекист, а сплошная ходячая неприятность. Сам Дзержинский не реже раза в год гремел кулаком по столу: «Гнать Блюмкина-мерзавца из ВЧК! Поганой метлой. Так есть!»

Вот за это Блюмочку ценили вдвое.

Последний раз виделись в начале 1921-го, наскоро, не успев даже хлебнуть казенного спирта. Яша торопился в Персию, дабы помочь тамошним товарищам в деле построения Гилянской Советской республики. Леонид сразу понял, что Гилянская скоро завалится с превеликим треском, а Блюмочке поручат что-то еще более глобальное. Сейчас, в марте 1923-го, Яков должен быть как минимум наместником где-нибудь в Монголии или Синьцзяне. О таком действительно поговаривали, однако старый знакомый оказался почему-то здесь, в тюремной камере.

Что скажешь, Блюмочка?

* * *

– Куда ты, Ленечка, фрак свой спрятал? Ты же, говорят, в Питере форс держал, под джентльмена работал. Манишка, манжеты, запонки с сапфирами, трость с накладкой серебряной. Не бандит Фартовый, а какой-то Арсен Люпен. Или врут? Вид у тебя, извини, больно уж пролетарский.

Леониду вспомнилось собственная старая шутка: увидеть утром Блюмкина и не дать в морду – день пропал. Тогда обошлось без драк, но желание не забылось.

– Не молчи, Леня. Я, знаешь, человек не слишком терпеливый.

Бывший старший оперуполномоченный покосился на бывшего друга. И так бывает: ни разу не ссорились, а жизнь развела. Жизнь и смерть.

– Потерпишь, Яша. Куда тебе деваться?

Яков покачал черной головой, стер с лица глупую улыбку.

– Ну, здравствуй, Пантёлкин! Рад что ты жив, остальное, как говорится, приложится.

Руку пожимал от всей души, с хрустом. На миг почудилось Леониду, будто не бывший, а самый настоящий друг-товарищ заглянул на тюремный огонек. Не было у него в Чрезвычайной комиссии никого ближе Жоры Лафара и веселого одессита Якова. Вместе в путь отправились, да не вместе пришли.

– Я тоже рад, Яша. Приятно, когда свой своего на расстрел провожает.

Блюмкин пошевелил толстыми губами, но улыбаться не стал. Скользнул взглядом по камере, словно жилье снимать собирался, носом длинным дернул.

– Мы с тобою оба везунчики, Леня. Лучше в смертной камере, чем в казенном гробу. Меня к расстрельной стеночке трижды прислоняли, бомбу кидали прямо в койку, один раз стрихнин подсыпали. А я, как видишь, еще бегаю. Такой вот мазал^[11], как говаривали мои предки с Молдаванки. Кстати, это тебе.

Широкая волосатая кисть нырнула в карман кожанки, долго там рылась, извлекла коробку папирос:

– Презент!

По желтой этикетке – красная полоска наискось.

– «Пачка», – прочитал Леонид вслух. – Где ты только такую дрянь покупаешь?

– Нигде кроме, как Моссельпроме! – расхохотался Блюмочка. – Бери, не брезгуй. Дымишь, значит, пока живой!