— Самый обычный, дятьковский, завода Мальцева. Это же тебе не Саксония! Ставь на стол…

Мурка спорить не стала. Отвернулась, вздохнула тяжело.

— Люблю я тебя, Олька! Лучшая ты мне подруга, другой и не будет. Но иногда как скажешь… Саксония! Знала бы ты, их чего мы в детстве пили. Батя — разнорабочий без разряда да еще пьяница, а мать хворала, лежала неделями. Не была бы ты мне подругой…

Не договорила — легкий стук помешал. Наташа Четвертак, допив чай, поставила пустую чашку на скатерть.

— Ты, тетя Маруся, так не думай.

Помолчала, улыбнулась ласково:

— И не говори больше, хорошо?

Мурка даже руками всплеснула:

— Да что ты? Я это, Наташа, к тому, что всем нам много чего пережить пришлось. Олька… Товарищ Зотова Ольга Вячеславовна от хрусталей этих на деникинские фронты ушла. И не вино барское потребляла, а кровь проливала за власть рабочих и крестьян. Горжусь я тобой, красный кавалерист славного Южного фронта! Живи долго, дольше, чем я, чем все остальные. Заслужила! А когда твоей Наталье сто лет исполнится, мы снова соберемся — и опять за тебя выпьем!

Взяла бокал, подняла повыше.

— С днем рождения, подруга!

Зотова, даром что красный кавалерист, от такой здравицы чуть не до ушей зарделась. Наталья же, рот открыв, так и осталась сидеть, глазами моргая. Хорошо сказала тетя Маруся!

* * *

— Сволочи они, Олька, — вздохнула Климова, подчищая с блюдца остатки торта. — И не потому, что злая я, людей не люблю. Сама посуди. Вождь еще в 1921-м, после Перекопа заболел…

Осеклась, на Наташку взглянула. Та, к подобным разговорам привычная, молча прикрыла красными ладошками уши. Не то, чтобы очень плотно.

— Лечить надо было, а у него, у товарища Предсовнаркома, характер еще тот, с перцем и порохом. Тому врачу верит, этому нет. Операцию захотел — пулю вынуть. Дмитрий Ильич сразу сказал, что нельзя, да кто его слушал! Разрезали, пулю вытащили, а через неделю — удар… После — еще хуже. Эти, в Политбюро, оказывается, чуть ли не день смерти уже определили. И похороны придумали царские, чтобы каждому у гроба покрасоваться. На словах — ученики верные, а сами слухи про Вождя распускают, что, мол, и шпион, и гадкой болезнью мучается…

Наталья Четвертак, сглотнув, надавила пальцами на многострадальные уши.

— Распускают, — спокойно согласилась Зотова, подливая чай. — Ты, Наташка, это игры прекращай, не маленькая уже. Про вождей революции всегда мерзости говорят — и будут еще, пока мы со всеми врагами не разобрались. И не только с теми, что в Париже, но и которые в Политбюро. А какие они там ученики, трибунал разъяснит. Сама я тоже наслушалась. И подменили Вождя чуть не в детстве, и не Владимир Ильич он вовсе, и семья не узнавала. Специально такое выдумывают, чтобы несознательным обывателям было о чем языки чесать.

Мурка взглянула странно.

— Это ты, конечно, правильно сказала, если с классовых позиций. Только… Знаешь, давай попросим Наташу, чтобы вышла на пару минут. Наташа!..

Девочка, отвернувшись, засопела сердито.

— А если от того, что скажу, жизнь тети Оли зависит?

— Ой!..

Негромко хлопнула дверь, врезанная в перегородку. Пустой стул, чашка пустая. Была Наталья Четвертак — и нет, даже воздух не дрогнул.

— Не привыкну никак, — Климова зябко повела плечами. — Ведьма она у тебя, Олька. Ох, ведьма!..

Кавалерист девица только хмыкнула:

— Ведьма — это мелко, подруга. Мне вот добрые люди подсказали. Лилит она, Адаму супруга первая, что из огня сотворена. Только маленькая еще, силы своей не знает.

— Иди ты! — Мурка быстро перекрестилась. — Скажешь такое!..

Зотова стерла с лица улыбку.

— Скажу. Ей столько повидать пришлось, что ни мне, ни тебе даже не снилось. Умирала, умерла почти, а потом ее не спасли, изуродовали. Эх, не дотянулась я до этого кудесника, не взяла за горло!

— Знаю я про Берга, — кивнула Климова. — Читала докладную твою и товарища Тулака про Сеньгаозеро. Но читать одно, видеть — иное совсем. Берга, между прочим, с Лубянки выпустили, под суд отдали, впаяли пять лет условно… А вот где и над чем он сейчас работает, даже тебе не скажу, права не имею.

Придвинулась ближе, зашептала еле слышно:

— Про Вождя, Олька, никому ничего не болтай. Никому! Даже как сегодня, врагов ругая. Сплетен никаких не пересказывай, а будут говорить — не слушай. Сейчас за этим втрое следят, всех на карандаш берут, кто язык распускает. А почему — объясню, чтобы ты, подруга, мои слова правильно поняла. Не просто с Вождем! Я в тайны никакие не лезу, ни к чему мне они, но кое-что прямо в глаза бросается. Думаешь, когда он родился? 22 апреля, по-старому, значит, 10-го? Нет, Олька, 12 апреля — день рождения, я документ видела, его рукой написанный. Мелочь, конечно, но как образованному человеку день своего рождения не знать?

Кавалерист-девица пожала плечам:

— Перепутать мог. Перо по бумаге скользнуло.

— Мог, конечно, — Мурка нехорошо оскалилась. — Или он, или другой кто. В документах там такая путаница, что десять трибуналов не разберется. Но это бумажки, дунь — и улетят. А знаешь, как его дома называют? Думаешь, Владимиром? Жена и вправду Володей кличет, а для остальных он, между прочим, Николай!

Зотова медленно встала. Николай Ульянов… И об этом слыхать приходилось. «В Самаре в 1891-м году умер и был похоронен молодой человек, его однофамилец. Но звали его иначе — Николай, Николай Иванович Ульянов.» Товарищ Ким, если ему верить, лично проверял.

— Я ведомость видела, — продолжала Климова. — Денежную, где расписываться нужно. Так в ней…

Ольга резко выдохнула:

— Хватит! Поняла, впредь умнее буду. Спасибо, Маруська, ты и вправду — подруга верная.

Улыбнулась, на дверь кивнула:

— Наташку зовем?

Мурка покосилась на перегородку, наморщила нос.

— Погоди! А то снова твоей Лилит придется уши пальцами закрывать. Некоторая часть народа, между прочим, интересуется и вопросы задает. Вроде бы товарищ Полунин, заместитель твой, не только служебный интерес имеет. Я это к тому, что мы с Мишей день свадьбы намечаем, так может, нам вчетвером в ЗАГС сходить? Знаешь, как сейчас поют?

— Заплати три рубли гербового.

Нынче без волокит,

Лишь перо заскрипит

И счастливая пара готова.

С чувством спела, во весь голос. Из-за перегородки послышалось изумленное «Ай!». Зотова и сама не без труда поймала отпавшую челюсть.

— Кто?! Саша Полунин? Охота людям пустое болтать. Хороший он парень, и другие не хуже. Только этого, подруга, мало.

Упала на стул, отвернулась, губу закусила.

— Раз в жизни такое бывает, не повторяется. Встретила я одного — уже после фронта, в Столице. И всё — насмерть, свет белый без него черным казался. Без толку только. Он женат, при хорошей должности, с дипломом университетским. А я кто? Девка эскадронная в гимнастерке и старых галифе… Вот и отправили рабу божью в психбольницу до полного вправления мозгов. С тех пор и отрезало. Я и друзей нахожу с трудом, а большем даже не думаю. Потому и завидуя тебе, Маруська, что сердце имеешь горячее. А меня не зря Селедкой прозвали. Какая у рыбы-селедки любовь может быть?

Климова, резко вскочив, сверкнула глазами, явно собираясь возразить. Не успела. За дверью, ведущей в коридор, послышался шум, чьи-то негромкие голоса…

Стук — три удара по дереву. Тук… тук… тук…

— Соседи, видать!

Ольга медленно встав, заставила себя улыбнуться:

— Так некоторой части народа и объясни, можно без подробностей. Пусть на ком другом упражняются.

Взялась за дверную ручку, помедлила чуток.

Открыла.

— Где именница?

В дверном проеме — белые лилии в свежей зеленой листве. Не букет — целая корзина, от притолоки почти до самого пола. Что за нею, даже не разглядеть, только чья-то лохматая макушка торчит.