Но какой теперь в ней толк! Сам этот Генрих уж наверняка ошивается где-нибудь поблизости, так что я смогу порасспросить о его семейных тяготах при личной встрече. Порасспросить! Ха! Да я ему такое расскажу о нем же самом, что его синяя борода вмиг поседеет. Так отчего мне так хочется быть живой? Вот удивительно. Вроде бы и нет причин для этого, а все равно до головокружения хочется глотка чистого, не этого пыльного, а свежего, даже морозного воздуха. И пиццы. Или нет, лучше чизбургера на хрустящей булочке, с огурчиком, с картошечкой, со слегка не прожаренной, сочной котлеткой. Ммм… Несчастная я покойница. Найти бы того урода, кто отправил меня сюда столь безвременно, и являться бы к нему во сне каждую ночь. Ох!

Сбоку скрипнуло, стену озарило желтым дрожащим светом. Господи, на дворе двадцать первый век! В то время как космические корабли бороздят просторы Вселенной, находятся люди, использующие керосиновую лампу. Позорище! Хотя, может быть, на небесах…

— Синьорина! Добрый вечер!

Значит, так… две новости, одна хорошая, другая отвратительная. Хорошая — это то, что я все еще жива. Отвратительная — передо мной стоит мужик в коричневом пиджаке со шрамом на щеке. Это значит, что мое теперешнее земное существование в скором времени прекратится. Есть захотелось еще больше. Даже под ложечкой засосало. Наверное, от сильного чувства голода я тихо заскулила.

— Успокойтесь, — в луче света хищно блеснули зубы. Этот негодяй улыбался! — Я давно пытался с вами поговорить.

— Только не думайте, что напугали меня до смерти! — заявила я, обхватив трясущимися руками плечи. — Мне просто холодно. И еще я хочу есть!

— У нас деловые переговоры, а не званый вечер, — он перестал улыбаться и сдвинул брови.

Наверное, я была убедительна.

— Расценивайте это, как хотите, — на сей раз я одарила его дерзкой и даже циничной ухмылкой. — Я к вам в гости не навязывалась. С удовольствием отсюда уйду и отправлюсь в ближайший ресторан.

— Не выйдет, — утробно изрек он и кашлянул. — Придется говорить.

— Пока не поем, ничего не скажу. Я есть хочу.

— Что ж, — он пожал плечами. — Значит, время еще не пришло. Посидите тут, подумайте. Я зайду завтра.

— Что?! — взревела я и одним махом вскочила на ноги.

Мужик со шрамом дернулся к двери, как по команде, у него за спиной выросли два таких же здоровенных типа в пиджаках.

— Синьорина, я о ваших способностях знаю. Можете не демонстрировать. Скажу лишь, что вы одна, а нас много. Я ухожу и советую вам хорошенько подумать. До завтра.

С этим он удалился, закрыл дверь, оставив меня в кромешной тьме. Подлец! Не дать человеку поесть. Воды не дать. Я уже молчу о том, что я девушка. Ох уж эти современные мужики, пусть и с томами предков на полках. Все равно мерзкие, поганые, отвратительные животные, которым недоступно сострадание. Хоть бы хлеба принес, идиот!

Я не могла понять, сколько просидела в этом склепе: может быть, пять часов, а может, и пять суток. Поначалу мне жутко хотелось всего сразу: пить, есть, в туалет, подышать свежим воздухом, увидеть солнечный свет, отоспаться в своей постели. Я сидела на чем-то сильно напоминающем ворох соломы и никак не могла решить, чего же я хочу больше. В конце концов я перестала чего-либо желать и больше не мучилась по этому поводу. Я пялилась в темноту широко раскрытыми глазами.

Смешно, но я признаю, что больше всего в эти ужасные часы ожидания я боялась вовсе не людей в коричневых пиджаках, которые могли теперь сделать со мной что угодно: заморить голодом, убить любым другим самым ужасным способом или просто оставить в этой затхлой темноте навсегда. Все мои внутренности, как по команде, сжимались от мысли, что я усну и по мне тут же начнут бегать крысы. Не знаю, с чего в мою голову втемяшилась эта абсурдная мысль, будто в этом гиблом склепе мог прижиться еще кто-то, кроме человеческого существа, помещенного сюда насильно.

В первые минуты одиночества я пыталась определить, что это за помещение. Тут было довольно прохладно и сыро, я могу поклясться, что где-то в углу с отвратительной настойчивостью капала вода. И самое ужасное, что, кроме звуков падающих в лужу капель, не раздавалось никаких других звуков. Там, где меня держали, висела гнетущая, безысходная тишина подземелья, куда не проникают отзвуки жизни. Тишина, от которой можно сойти с ума. Тишина, наводящая ужас. Я гнала от себя мысль, что под скользкими от воды стенами этой каменной камеры валяются скелеты забытых здесь узников, желтые кости которых навсегда остались безымянными.

Я пыталась придумать себе занятие, пыталась вспоминать какие-то истории, но ничего не помогало. В такой обстановке человек мгновенно тупеет. Голова становится ватной, а вся мозговая активность сводится к тому, чтобы побороть навязчивую сонливость. Почему мне казалось, что сон в такой ситуации — верная смерть? До сих пор понять не могу. Я пыталась заставить себя надеяться. На что угодно, хотя бы и на чудо. Но потом пришла к мнению, что тут даже молиться не стоит. Отсюда до бога вряд ли долетит мой голос. И вот тогда на меня посыпалась какая-то дрянь: сначала что-то сухое и легкое, как пыль, слежавшаяся за века. А потом повалилась труха — мокрая и противная. Я вскочила на ноги, подавилась собственным криком и закашлялась.

— Амалия!

У меня закружилась голова. Я готова была взлететь под потолок и расцеловать Свиридова.

— Амалия, ловите!

Я ухватилась за конец веревки и зажмурилась. Следующие полчаса я думала об одном — добраться доверху и ступить наконец на твердую землю. Я болталась в темноте, и сердце мое трепетало от счастья, потому что сверху доносилось живое человеческое пыхтение. Это натужное пыхтение моего спасителя казалось мне самой лучшей песней на свете. Я мечтала о том, как отблагодарю его. Чтобы он даже в глубокой старости, глядя на мой подарок, заливался бы счастливым румянцем от сознания того, как он был добр, когда спас молоденькую дурочку.

Я как раз перешла от размышлений об отдаленном острове в центре Тихого океана к золотой заколке для галстука, инкрустированной бриллиантами и украшенной небольшой памятной монограммой. И застопорилась на размерах этой заколки, которая, если начертать на ней хотя бы малую часть тех слов, коими я собиралась осыпать следователя, должна была получиться величиной с двухстворчатую дверь. Вот в этот интересный момент Свиридов довольно грубо ухватил меня под мышки и выволок наверх.

— Господи! Как вы меня нашли?! — Я обвила его шею руками и, едва сдерживая рыдания, упала ему на грудь. — Я чуть с ума не сошла. Вы не представляете, каково там, внизу. Это хуже… хуже, чем…

— Не нужно, — его ладонь гладила меня по волосам. — Там плохо — и все. А теперь уже намного лучше, не так ли?

Он поднял мою голову, заглянул в глаза. Я никогда не знала, что такое отец. И хотя следователя нельзя было заподозрить в причастности к моему появлению на свет, я вдруг почувствовала себя маленькой девочкой, которая прибежала к папе спасаться от грозы. Никто из мужчин не смотрел на меня с таким родственным теплом, как Свиридов. И от неожиданности я разревелась. Как ребенок, всхлипывая, утирая нос тыльной стороной ладони.

— Будет, будет, — он легонько похлопал меня по спине. — Перестаньте. Нам нужно идти.

— Где меня держали? — Я икнула и огляделась.

Над нами нависал низкий сферический потолок времен раннего Средневековья. Маленькая комнатка, освещаемая лишь фонарем в руках следователя, походила на отсек бомбоубежища.

— Ну и местечко. Что это такое?

— Обычное подземелье, — мой спаситель равнодушно пожал плечами.

— А там? — Я посмотрела на грубо высеченную в полу дырку, возле которой валялась давным-давно сколоченная деревянная крышка.

— Там? — Николай Павлович хмыкнул. — А черт его знает, что там, если здесь подземелье. Я в этих делах плохо разбираюсь. Знаю одно, если мы сейчас же отсюда не уйдем, вас снова туда сунут. И меня вместе с вами. А мне, уж поверьте, совсем не хочется остаток жизни просидеть в том, что ниже подземелья.