– Кому нравилось?
– Бурику. Бурибаю, то есть. Который до тебя учителем работал.
Да, конечно. Бурибай. Круглое, почти монгольское лицо. Живот, выпирающий из тощих ребер. Хвостик. Банный день. Веревка. Пятки. Его звали Бурибай, Волчий князь. Не клеилось к нему это имя, отлипало, как этикетка. Бурик.
– Бурик даже один раз, представляешь, стал просить снять ее. Я не стала, конечно. Зачем маленьких пугать. И так, бедный, со мной постоянно от страха дрожал... Дрожит, на дверь поглядывает, а сам: оп-оп, оторваться от меня не может. Правда, когда первый раз к нему пришла – это, конечно... пионерское поручение было.
– Поручение Председателя?
– Ага. Ненавидел он Бурика. А я – секретное оружие, адская соблазнительница.
Ойниса спрыгнула со скамьи и прошлась, напевая что-то, по залу.
– За что он его ненавидел, Ойниса?
– Ла-ла... А? За слабость, наверное. Ла-ла-ла.... И этот слух про хвостик Председатель пустил. И идея меня Бурику подослать его была. В селе об этом знали, кое-кто даже скинулся, представляешь? Умеет развлечения для народа придумывать. И в бане он подстроил, хотел и меня уничтожить... Не получилось. Ла-ла-ла...
Остановилась.
– Ненавижу!
Крик взлетел под купол и стек по нему вниз, дробясь на капли-эхо...
Пошатнулась, припала к стене; ногти бессильно царапали побелку:
– Ненавижу, слышишь!
Над ее головой плыл лев с телом рыбы и криво улыбался.
– Ойниса...
Учитель стоял перед ней, в пятне восторженного света.
– Ойниса, твое лицо может к тебе вернуться.
– Мое лицо? – Ойниса провела рукой по маске. – Пластическая операция? О-о... это космические бабки, малыш. Ты столько за две жизни не заработаешь.
– Я не обещаю... Но это возможно. И ты сможешь вернуться в столицу к своему любимому человеку... Он ведь ищет тебя, Ойниса!
– О-о... А это ты откуда узнал? Значит, в селе все знали... Нет, конечно, никто не знал... – Ойниса задала сама себе еще несколько невнятных вопросов, запуталась; потом как-то по-новому, внимательно посмотрела на Учителя.
Он улыбался, лунный, ненормальный Учитель.
– Ойниса... Мне нужна твоя помощь. В этой бане спрятан один алфавит... Он как бы проступает сквозь стены. Точнее не могу сейчас объяснить. Но когда тебе покажу, ты поймешь. Я уже нашел четыре буквы: две на входе, две здесь. Это – очень мало. Я, конечно, еще на учеников своих надеюсь, у детей глаза чище, они буквы отчетливей видят. Вот... А этот алфавит – он, если правильно от буквы к букве идти, в молитву складывается... Что ты на меня так смотришь?
– Хватит. – Она отшатнулась от Учителя. – Хватит... О-о, ты, ты – не святой. Ты обычный шизофреник. “Лицо вернется!” Сволочь, в самое больное бьет!
– Я не бью, Ойниса...
– Бьешь! Хитрая, подлая шиза... Ты, ты в сто раз хуже, чем они! Чем Председатель! Тот просто валил меня на пол, ему было наплевать на мое лицо, есть у меня лицо, есть у меня вообще голова, или нет! А ты... зачем ты про лицо, зачем про столицу, зачем про моего самого любимого человека говорить начал?! Сволочь!
Зашагала прочь.
– Ойниса... – схватив лампу, Учитель бросился за ней.
– Оставь! Не подходи! – Она почти бежала, размахивая руками, как одержимая. – Не трогай меня! Все, все, не трогайте меня! А-а, уберите руки, больно! Уберите бритву!
– Ойниса!
Коридор. Еще коридор.
– Уйдите! Мама! Мама! Мама, мне больно! Лицо! Не режьте, а-а! Глаза... нет! Нет! А-а, личико мое... Мамочка! А-а-а!
– Ойниса!
Золото закричал и проснулся. Позвал маму.
Вспомнил, что он у Учителя.
– Учитель!
Тишина.
Полежав немного, Золото снова заснул. Но предыдущий сон уже не продолжался; вместо него снились яблони, наклонившие к веселой воде свои насыщенные урожаем ветви... Яблоки, падающие в воду и плывущие куда-то... Медленно уплывающие яблоки...
5.
Через день нас Муса к себе позвал. Учителя, Ивана Никитича и меня.
Он только что со святой могилы вернулся, рассказать наверно, хотел, похвастаться. Правда, на обратном пути его ветер пробрал, Муса заболел, чем, конечно, испортил себе впечатление от поездки. С ветром лучше не шутить.
Хотя Муса был болен, выглядел хорошо, святые места ему на пользу пошли. Про детей своих перестал шутить. Значит, надежда в человеке загорелась.
Марьям, его супруга, тоже повеселела. Даже рассмеялась один раз. А что? Глядишь, их молитвы и дойдут куда надо. Они еще люди нестарые; может, еще покачают колыбель.
Муса, взволнованный, сидел, прислонившись к стене. Расспросил, какие тут события творились в его отсутствие.
История с водой и трактором его возмутила.
– Может, – говорил он, вытирая тряпкой горящий лоб, – эта вода действительно отравленная, но нельзя ее у людей прямо из кармана вырывать!
– Ну уж прямо – отравленная, – усмехался Иван Никитич. – Это Председатель у нас – отравленный. От него отрава и идет. А вы его еще облизываете...
– Нет, Никитич, – возражал Муса. – Это все не Председатель, а Участковый виноват. Такой он ненасытный к материальному благополучию. С моим двоюродным братом в одном классе учился, к моему деде домой ходил, его как гостя там все обнимали-кормили... а ему все мало. Если у человека сердце волка, его на трон начальника сажать нельзя.
– Да брось ты – сердце волка! – качал головой Иван Никитич. – Сердце овцы у него, я же его знаю. Волком и не пахнет. Обычный местный парень... Ну да, держится за свои погоны, хитрует. Тут ему еще жена, наверно, в уши свои претензии шепчет...
– Да, Ханифа – это, конечно, его главнокомандующий, – согласился Муса. – Что говорить... Жена – пила на всю жизнь!
– Ну уж, кому бы жаловаться, – улыбался Иван Никитич. – Твоя-то Марьям – кусок золота.
Марьям, которая как раз ставила чашки, улыбнулась.
– Да... – Муса снова вытер испарину. – За водой она вечером идти хочет. Когда стемнеет. Воды у нас совсем мало. К бывшей библиотеке, где Председатель себе запасные баки сделал. Оттуда, слышал, вечером люди воду тайком носят.
– Это опасно, Муса-акя, – сказал Учитель. – У меня ведро воды осталось, поделиться могу.
Мы тоже сказали, что хоть каплю, а пополам разделим.
– Да я сам бы сходил, только не могу... – отказывался Муса. – Встану – земля под ногой сразу кружиться начинает, как на глобусе.
– Два раза схожу, Председатель нищим не станет, – снова улыбнулась Марьям.
– Ну уж, нищим, – сощурился Иван Никитич. – Да на этого куркуля хоть сам Али Баба и его сорок разбойников напади – а нищим не сделают! Все разворовал, развалил, и еще дань собирает...
Муса покачал головой:
– Эх, Никитич... Горький у тебя язык. Всю жизнь здесь с нами живешь, а наших простых вещей не понимаешь! Начальник – он от Бога. Если начальник плохой, значит, бог о тебе помнит, тебя из космоса наблюдает, испытать хочет...
Иван Никитич только усмехнулся, а Муса, с разговора о Боге и начальнике перешел на свое путешествие и разные красочные впечатления. Рассказывал он возбужденно, его длинные пальцы так и мелькали в воздухе.
Святой, к которому ходили Муса и Марьям, похоронен в горе; там – колодец. Не прямой, а с какими-то извилинами. Бросаешь ведро в колодец, оно там по разным извилинам грохочет, пока до воды не доберется. Ведро воду наберет... Потом медленно-медленно ведро снова по этим извилинам поднимаешь, и молитву про себя читать надо. Потому что ведро под разным наклоном оказывается, а вода к нему не приклеена – понятно, выливается. Вот так вытягиваешь ведро, смотришь в него; люди вокруг толпятся, тоже туда от любопытства смотрят. И насколько ты хороший человек, настолько ведро полное. И эту воду выпить надо.
– И насколько у тебя полное было, Муса? – спросил Никитич.
– Не хочу хвастаться, друзья... И у меня, и у Марьям-хон – почти полное ведро вышло, еле выпили!
