Широкий поток полемических произведений активизировал интеллектуальные силы православных, которые отстаивали свою позицию различными аргументами, в том числе и простым нежеланием любых новаций в духе православного ультраконсерватизма. На протяжении первых двух десятилетий XVII в. вокруг унии развернулось множество конфликтов по поводу церковной собственности, конфессиональной принадлежности церквей, агрессивного неприятия мирян и столь же агрессивных действий князей церкви, подкрепленных силой властей. Нужно понимать, что легитимной православной иерархии уже практически не существовало. Однако в 1603 г. Киево-Печерский монастырь добился права неподчинения униатскому митрополиту, а это означало, что центром борьбы за православие становится Киев. XVII в. стал для древней столицы славным «киевским столетием украинской учености».
Киево-Печерский архимандрит львовянин Елисей Плетенецкий стал мало-помалу собирать интеллектуальную элиту края. Ему же украинцы обязаны организацией лаврской типографии, созданием киевского братства и братской школы. Его преемник, тоже галичанин, историк и проповедник Захария Копыстенский продолжил просветительские усилия. К этому кругу ученых и преподавателей относились и автор первого «Лексикона славеноросского» Памво Беринда, богослов и грамматик Лаврентий Зизаний, поэт и церковный публицист Касиян Сакович.
Начало Киевского братства приходится на 1615 г., когда жена киевского шляхтича Гальшка Гулевичевна пожертвовала для школы и братского монастыря усадьбу на Подоле. Из этой братской школы вырос впоследствии коллегиум, а потом — Киево-Могилянская академия. Кроме духовенства, мещан и шляхты, в братство вступил «со всем Войском Запорожским» гетман Петро Сагайдачный. Киевские православные круги не раз прибегали к помощи своих военных партнеров для ограничения произвола униатов или чтобы просто кое-кого из них, особо надоевшего, укоротить на голову.
Участие запорожцев в киевских церковных делах стало важным этапом для формирования еще одной миссии казачества, кроме защиты христианства от агрессии ислама: еще и защиты православной веры и «стародавнего русского обычая» внутри страны. Помощь запорожцев была определяющей для такой значимой для верующих акции, как тайное посвящение в сан православных иерархов иерусалимским патриархом Теофаном в 1620 г. Была восстановлена киевская митрополия во главе с Иовом Борецким, Мелетий Смотрицкий был направлен в белорусский Полоцк, возродилось еще несколько православных епархий на Руси. Преследуемый официально, Борецкий спокойно обитал в Киеве под охраной казаков и позволял себе еще публичные протесты:
«Мы — не зачинщики [бунта]… мы взялись за то, что имели раньше, что нам предки наши оставили и передали… — Божьи законы и обычаи, а еще и шестисотлетнюю традицию».
То есть нелегальный митрополит хорошо знал, на какие традиции опираться, отстаивая русско-православное дело. Осознание давней традиции выводило конфликт из чисто религиозного контекста, поскольку исторические экскурсы в 1620-е годы достаточно быстро сменили вектор в православной полемике, добавив к религиозной риторике еще и «национальную»: ранее говорилось лишь о «вере православной», а сейчас речь зашла о «великоименномрусском народе» с таким атрибутом, как его право- славность. Мелетий Смотрицкий писал в 1621 г:
«Не вера делает русина русином, поляка поляком, литвина литвином, а рождение и кровь русская, польская, литовская… Мы народ, как уже было сказано, вольный, народ свободный, народ, который родился в одной отчизне вместе с двумя другими ее народами».
То есть, в этих изменениях акцента полемической риторики в представлении интеллектуалов и деятелей Церкви постепенно реанимировался вполне еще живой, но официально непризнанный давний русский народ, со своей исторической традицией. Повторюсь: понятно, что русины жили вокруг точно так же, как и их предки 600 лет тому назад. Но в предыдущие два столетия комфортная жизнь в Великом княжестве Литовском и ранней, более толерантной, Речи Пос- политой не стимулировала исторические экскурсы и вообще попытки глубокого осмысления своего прошлого в понятиях отдельного народа. Тогдашние конфликты партий носили исключительно внутриэлитный характер.
Заметим, что «национальные» размышления всегда обречены на переход в актуальную политическую плоскость — с пользой или же страданием для тех, кто успел так подумать. Этот момент осознания существования некоего реального, но пока достойно не реализованного, не осознавшего себя в полной мере сообщества людей радикально менял картину социального мира, смещая фокус и направленность исторического, идеологического и политического интереса. В ситуации XVII в. эти смысловые мутации религиозной риторики обогатили тот комплект «идеологических полуфабрикатов» (или точнее — набор идентичностей), которым оперировали тогда элиты украино-русского общества и который они могли развить в зависимости от ситуации. К таким привычным сословным идентичностям (привилегиям, свободам, долгу, обычаю), как сословная иерархия с «разделением общественного труда», верность Короне Польской, борьба казаков за повышение их статуса в Речи Посполитой, миссия христианства в борьбе против басурман, добавилась умозрительная конструкция «стародавнего народа русского». Уже сама эта конструкция давала повод для формирования в политическом классе Украины-Руси этнических понятий кровной близости и общей судьбы, которые в середине XVII в. заставили сотни шляхтичей участвовать в революции Хмельницкого. Хотя они сохраняли свои сословные представления и чувство превосходства над чернью (как и казаки над селянами), но идея отдельного народа корректировала шляхетский «сарматский миф» в сторону исторически более жизненных старорусских симпатий.
Эта идея витала среди шляхетской, духовной, мещанской и казацкой элит, поскольку народ, как всегда, был «в поле», а усиление социального гнета не давало ему времени подумать о высоком (а если б подумал, то не выразил бы, поскольку многих высоких понятий в языке народного люда не было). Поэтому, когда во времена войн Хмельницкого «чернь» поднялась, то оснащена она была вполне очевидным набором представлений традиционного крестьянства (не только украинского) — социальным недоверием или ненавистью к «бездельникам» и господам, религиозной ксенофобией к иноверцам и чужакам, иноплеменникам. Такой «шовинизм» был раздражен и обострен определенными социальными реалиями, поскольку до того в «украинское сообщество» безболезненно врастали многочисленные татары, молдаване, литовцы, поляки, валахи и венгры. Когда «эксплуатирующая» социальная позиция (пан, шляхтич, торговец, ростовщик, арендатор) совпадает с принадлежностью к иноверцам и иноплеменникам в момент, когда народ берет в руки вилы горькая судьба «ляхов» и «жидов» (то есть людей, ассоциируемых с несправедливым порядком и властями плюс их чужеродность) была очевидна. Народный гнев в своем апокалиптическом экстазе поджога и резни, запале ответных карательных акций и ответной мести за них часто срывал попытки более толерантных, сдержанных и «политкорректных» украинских элит стабилизировать ситуацию и укрепить государство. Так было и в XVII, и в ХХ вв.
Этим пассажем о «русском бунте» я хочу напомнить о том, что социальный фактор играл противоречивую, двусмысленную роль в становлении украинских государственностей и реалиях украинского национализма. С одной стороны, народные низы были перманентным неистощимым человеческим этническим ресурсом для пополнения рядов грамотных, «сознательных украинцев», а с другой — их политическая культура в первых «политических поколениях» грешила очевидной узостью кругозора, что для самоопределения в Большом Мире явно недостаточно. Украинские селяне создали себе кумира, «украинскую мечту» в виде казака-анархиста, которому не нужны никакие власти, — он один, гордый и свободный «степной орел». Но слишком часто получалось, что казакам не были нужны в том числе и власти собственные, украинские, вследствие чего потом появлялись власти чужие, которые уже не питали к казакам никакого родственного пиетета. Сегодня мы знаем, что анархистский идеал так же красив, как коммунистический, но и так же недостижим. «Свободный союз свободных индивидов» является практически гарантией утраты любой свободы, если рядом есть более прагматичные и жесткие силы. В истории Украины «республик Махно» были десятки и сотни, они возникали в условиях хаоса и быстро гибли при стабилизации. Можно говорить и о некоем сложившемся за столетия пороге социальной самоорганизации для украинцев, который им неплохо бы в своих интересах преодолеть хотя бы в XXI в. Примат приватных и региональных интересов слишком часто губил попытки создания «общего дома».
