Зал притих. Все поняли, что что-то произойдет. И действительно, Сталин раздраженно махнул рукой в сторону трибуны и вышел из зала. Он не любил и подхалимских славословий в свой адрес. Теперь выступавшего уже никто не слушал.

Присутствовавший на съезде Н.М. Пегов, являвшийся тогда первым секретарем Приморского крайкома ВКП(б), вспоминал, что уже через несколько минут после этого эпизода его «вытащил» из зала помощник Сталина Поскребышев. Проведя Пегова в комнату, расположенную рядом с президиумом, он открыл внутреннюю дверь. Войдя, Пегов увидел идущего навстречу Сталина. Тот подошел, протянул руку приглашенному и спросил: «Как вы живете?».

Секретарь крайкома, встретившийся со Сталиным впервые, был взволнован и не сразу сообразил, что тот спрашивает о жизни на Дальнем Востоке. Быстро овладев собой, Пегов стал рассказывать о делах дальневосточников. Сталин интересовался людьми, но неожиданно задал вопрос: «Какие возможности имеются в крае для расширения посевных площадей под овощи и картофель?».

Рассказав о выращивании этих культур в районе, расположенном севернее Владивостока, секретарь крайкома посетовал, что эта территория отделена от края Сихотэ-Алиньским хребтом, так что перевозки осуществляются только морем, с множеством перевалок.

- А почему вы не пользуетесь дорогой, которая идет ущельем в горах Сихотэ-Алиня, - спросил Сталин. - Дорога эта похуже шоссейной, но лучше проселочной. В ущелье течет много речушек, которые пересекают дорогу. Мостики на них годами не ремонтировались и, скорее всего, разбиты, размыты. Отремонтируйте их и возите на здоровье урожай Ольгинского района.

Автор воспоминаний признается, что он об этой дороге ничего не знал. Но он пообещал Сталину, что, вернувшись в край, отремонтирует дорогу. Дорогу действительно освоили, и она использовалась позже не только для перевозки овощей и картофеля.

В эти дни съезда, последнего перед приближавшейся войной, решилась судьба «любимца» Ягоды и бывшего заместителя Ежова М. Фриновского, занимавшего теперь пост народного комиссара Военно-морского флота СССР. Адмирал Н.Г. Кузнецов вспоминал, что в один из последних дней работы съезда Молотов обратился к нему с вопросом, собирается ли он выступать.

Командующий Тихоокеанским флотом ответил отрицательно, сказав, что он ждет выступления своего наркома.

- Может быть, он не собирается… советую вам подумать, - загадочно посоветовал Молотов.

Кузнецов пишет: «В наркомате была какая-то странная атмосфера. М.П. Фриновский присутствовал на съезде. Я видел его из президиума, он сидел в одиннадцатом или двенадцатом ряду, но в наркомате не показывался. Уже поползли слухи, что его скоро освободят. Все текущие дела решал первый заместитель наркома П.И. Смирнов-Светловский».

В перерыве заседания, вспоминал Кузнецов, когда он разговаривал со Штерном, «мимо нас прошел Сталин. Повернувшись ко мне, он протянул бумагу, которую держал в руке.

- Прочтите.

Это оказался рапорт М.П. Фриновского, который просил освободить его от обязанностей наркома «ввиду незнания морского дела».

- Вам понятно? - спросил Сталин…».

После съезда Кузнецов собирался во Владивосток, но уехать не удалось. Ночью его подняли с постели. У подъезда гостиницы стояла машина. Его ждали в Кремле. Кузнецов пишет: «Меня принял Сталин. Когда я вошел в кабинет, он стоял у длинного стола, за которым сидело несколько членов Политбюро.

Перед ним лежали какие-то бумаги. Он заговорил не сразу. Неторопливо постучал трубкой о край пепельницы, взял большой красный карандаш, что-то написал на бумаге, лежавшей сверху. Затем пристально посмотрел на меня.

- Ну, садитесь.

Не очень уверенно я подошел к столу. Я видел Сталина не впервые, но никогда раньше не имел возможности внимательно и долго разглядывать его так близко.

Он был такой, как на портретах, и все же не совсем такой. Я представлял себе, что он крупнее, выше ростом. В тихом голосе и медленных жестах чувствовалась большая уверенность, сознание своей силы. Некоторое время он тоже внимательно смотрел на меня, и я, признаться, оробел под этим взглядом.

…Докладывать мне не пришлось. Он спрашивал, я отвечал. О службе на Тихом океане и нашем флоте, о том, как, по моему мнению, работает наркомат. Почему-то Сталин особенно интересовался моим мнением о Галлере и Исакове.

- Как вы смотрите на работу в Москве? - спросил он в конце разговора.

У меня, признаться, на сей счет не было определенного взгляда.

- В центре я не работал, да и не стремился к этому, - ответил я коротко.

- Ну, идите, - отпустил меня Сталин».

Утром выступивший на экстренном заседании Главного военно-морского совета А. Жданов сказал: «В Центральном Комитете есть мнение, что руководство наркоматом следует обновить. Предлагаю вместо Смирнова-Светловского первым заместителем назначить Кузнецова».

Сразу после совещания Кузнецов вместе со Ждановым выехали на Дальний Восток. По возвращении 27 апреля его снова вызвали в Кремль. На состоявшемся заседании Политбюро Жданов рассказал о своих впечатлениях от Находки, о делах Приморского края, о Тихоокеанском флоте. Уже покидая кабинет, Кузнецов услышал, как Сталин обратился к присутствовавшим:

- Так что, может быть, решим морской вопрос?

Вскоре, вернувшись в свой служебный кабинет, Кузнецов обнаружил на столе красный пакет с Указом Президиума Верховного Совета СССР о его назначении Народным комиссаром Военно-Морского флота СССР. Морскому министру было 36 лет.

В тот же день, 27 апреля, когда Политбюро решило «морской вопрос», в Кремль вызвали Александра Яковлева. Авиаконструктор в своей книге «Цель жизни» пишет: «Я с волнением поднимался по лестнице, устланной красным ковром… Точно в назначенное время меня пригласили пройти в кабинет. Там, кроме Сталина, были Молотов и Ворошилов. Все трое со мной тепло поздоровались.

Первое впечатление от кабинета врезалось в мою память на всю жизнь. Признаться, я был как-то разочарован: меня поразили его исключительная простота и скромность.

Не скажу, что, когда я вошел в кабинет, мое волнение как рукой сняло, нет, но постепенно оно ослабевало. Ровный голос, размеренная походка Сталина действовали успокаивающе.

Сталин стал расспрашивать о работе, о новой машине».

Речь шла о самолете «ББ», показавшем на испытаниях скорость 560 километров в час и принятом в качестве ближнего бомбардировщика. «Сталин, Молотов и Ворошилов… - вспоминал Яковлев, - расспрашивали, как же это удалось при таких же двигателях и той же бомбовой нагрузке, что и у «СБ», получить скорость, превышавшую «СБ».

Я объяснил, что здесь все дело в аэродинамике, что «СБ» проектировали 5 лет назад, а наука за это время продвинулась далеко вперед. Кроме того, нам удалось свой бомбардировщик сделать значительно легче, чем «СБ».

…Было решено запустить «ББ» в серийное производство. После того как договорились по некоторым вопросам дальнейшей работы нашего конструкторского бюро, Ворошилов что-то написал на листочке бумаги и показал Сталину, который, прочтя, кивнул головой в знак согласия.

Тогда Ворошилов прочитал текст ходатайства перед Президиумом Верховного Совета СССР о награждении меня орденом Ленина, автомобилем «ЗИС» и премией в 100 тысяч рублей. Ходатайство тут же все трое подписали». Одновременно с главным конструктором были награждены и члены коллектива бюро, работавшие над машиной.

Поведение Сталина - это образец высокого чувства такта, внутреннего человеколюбия, желания раскрыть потенциальные возможности людей, с которыми он работал. Байбаков пишет, что «никогда он не допускал, чтобы его собеседник стушевался перед ним, терялся от страха или от почтения. Он умел сразу и незаметно устанавливать с людьми доверительный, деловой контакт. Да, многие из выступавших у него на совещании волновались, это и понятно.

Но он каким-то особым человеческим даром умел чувствовать собеседника, его волнение и либо мягко вставленным в беседу вопросом, либо одним жестом снять напряжение, успокоить, ободрить. Или дружески пошутить. Помню, как однажды случился такой казус: вставший для выступления начальник «Грознефти» Кочергов словно окаменел и от волнения не мог вымолвить ни слова, пока Сталин не вывел его из шока, успокаивающе произнеся: «Не волнуйтесь, товарищ Кочергов, мы все здесь свои люди».