— Да, — кивнул Секретарь. — Надо этим озерком заняться вплотную. Прочистить дно, все такое... Эй, да когда он нам чай принесет, черномазый? Я его до человека дотянул, а так и не смог из него все эти восточные замашки выбить... Ты несешь нам чай?!
— Несу, несу, хозяин! — послышалось из соседней комнаты.
...Поглядывая на дверь, прислужник быстро достал таблетку и бросил в чайник. Таблетка зашипела, стала растворяться; он резко закрыл крышку. Вытер пот над густыми бровями. Поднял поднос с чайником и, стараясь унять дрожь в руках, понес в комнату.
— Завтра же этим озером и займемся, — размахивал руками Секретарь. — Ну куда вы, НС, а чайку на дорожку? Ну, вот и отлично! Вот как раз и чаек...
— Со святыми упокой...
Медленно и тягуче шло отпевание.
В какой-то момент дверь отворилась, и в притвор влетело несколько птиц, расплодившихся в последнее время. Покружив, расселись на царских вратах. Один из монахов строго посмотрел на птиц. Из всех животных на отпевание допускали только двух волков, которые сидели неподвижно всю службу, склонив лобастые головы, и одну овцу, которая бесшумно ходила по притвору...
— ...раба Божьего Старлаба...
Потрескивали свечи, бросая на тело Старлаба дрожащий отсвет. В окнах синела вода и покачивалась тина.
— Ты с сестрой Тварью-то говорил? — тихо спросил один монах другого, показывая глазами на бледное женское лицо возле гроба. — Все-таки совсем она у нас новая. Вчера еле-еле откачали...
Второй монах кивнул.
— Вы, сестра, сами все для себя решить должны, — говорил он ей через несколько минут в небольшой келье. — Место у нас тут не самое удобное. Сами видите — дно озера. Хорошо хоть молитвами воду удерживаем, чтобы в помещения не просачивалась. Но сырость, сырость... Отец настоятель вот уже сколько лет от ревматизма хворает. И еда у нас, знаете... Мы, конечно, не жалуемся, потому что сами не знаем, откуда эта еда приходит. Пока на прежних монастырских запасах живем, а они-то должны были давно кончиться. Так что не знаю, сестра, вы сами должны решение принять. Если что, мы вас — р-раз — и на поверхность поднимем, у нас приспособление есть, наш диакон, кандидат технических наук, разработал... Ну да вот вы и дрожите...
Тварь, уже не в белой тоге, которую она разорвала в то утро, а в сером платье и пуховом платке, мелко тряслась. На предложение монаха резко помотала головой:
— Нет, нет, я уже решила. Прошу, не прогоняйте... Я с ним поклялась рядом быть, и вам помогать тут буду. Вы же святой...
— Ну какой уж святой, тоже скажете... — монах улыбнулся. — Я-то сам в монастырь незадолго до Погружения попал, а до этого в обсерватории работал, звезды наблюдал... А потом, когда ни науки не стало, ни веры, и пришел сюда. Наши целыми лабораториями тогда в монастырь уходили. Так что смотрите сами. И потом... — Монах откашлялся в кулак. — ...обитель у нас все-таки мужская...
— Но если у вас разные животные уживаются друг с другом и с людьми, то...
— ...то и мы, дай Бог, уживемся, — закончил за нее монах и поднялся. — Покреститесь. Имя новое получите, “Тварь” больно неуклюже звучит. Хотя, все мы твари Божьи. Идемте, сейчас отец настоятель будет говорить.
— Первосвященникам же и начальникам храма и старейшинам, собравшимся против Него, сказал Иисус: как будто на разбойника вышли вы с мечами и кольями, чтобы взять Меня! — Отец-настоятель оглядел бледные от многолетней жизни под водой лица братии и продолжил чтение: — Каждый день бывал Я с вами в храме, и вы не поднимали на Меня рук; но теперь — ваше время и власть тьмы. — Монахи молчали. Приторно и душно пахли лилии, непонятно откуда взявшиеся в подводном монастыре. Всхлипывала Тварь. — Который год клубится и властвует тьма. Который год людей заставляют подражать животным, червям, насекомым. Который год распродают остатки того, что еще не распродано, закупая взамен приспособления для новых своих конкурсов или бесконечные мандарины — это вместо того, чтобы выращивать сады, поднимать гниющие, брошенные деревни... Который год людей оглупляют, внушая, что они — Центр мира, в то время как они — его окраина, что они победители, тогда как они — хуже побежденных... Отнимают детей у матерей, дрессируя их, как животных; отрывают мужей у жен, изобретя вместо любви — “диффузию”, а попросту — обычный блуд! Многое могу сказать, братья мои... — Заметив лицо Твари, добавил: — ...и сестры! Но хотел бы напомнить вам одно из слов отца Агафангела... Вы все помните эти слова. Перед тем утром, когда язычница со сворою бандитов, изображавших собою собак, ворвалась в нашу обитель, мы все спросили отца Агафангела: когда окончится власть тьмы? И вы помните его ответ: “Когда трое из тех, кто победит в их конкурсах красоты, принесут себя в добровольную жертву...” Братья и сестра наша Тварь! Новопреставленный раб Божий первым принес себя в добровольную жертву. Двадцать лет мы дожидались этой жертвы... Сколько ждать еще две — не знаем, но будем молиться. Горячо и искренне молиться о конце власти тьмы! О начале царства света...
В огромных окнах, медленно покачиваясь, проплывала стая серебристых рыб.
Солнце подожгло снег, и он плавился так, что болели глаза, и приступы счастья, будто приступы дурноты, проносились по телу.
Обезьяна протер слезящиеся глаза и посмотрел вдаль.
Белое тающее поле легло до самого горизонта, где-то уже пробивались пятна весенней земли. Облака, отчетливые, как едва тронутый резцом мрамор, белели в небе. Само небо казалось таким безбрежным, что у Обезьяны сладко загудело в голове.
Над полем пролетело маленькое существо с крыльями и что-то прокричало. Обезьяна догадался: это, наверное, ПТИЦА. Он уже встречал несколько таких ПТИЦ за последние пару дней. Он хотел с ними поближе познакомиться, но каждый раз, когда он протягивал к ним руку, существа улетали.
Пролетев над полем, птица исчезла. Растворилась в пространстве, как теплая пушистая капля. Чтобы потом, сконденсировавшись, снова слететь с ветвей и прошуметь у самого уха.
Обезьяна спустился с пригорка и остановился. Сощурился. Вдали темнели какие-то здания, которые он вначале принял за деревья. Наверное, это и были Окраины мира, к которым он шел уже несколько дней. Вначале хромая, потом все быстрее и свободнее.
Подошел вплотную к полю. Это было уже третье минное поле.
Два других он прошел, нервно шевеля ноздрями, вдыхая воздух с примесью металла. Чем больше он отдалялся от Центра мира, тем слабее становилось обоняние. Даже свежий запах умирающего снега как-то потускнел; даже запах мокрой земли уже не царапал ноздри, а лишь слегка щекотал. Запах металла и взрывчатки вообще почти не прочитывался. Только где-то в серых водах подсознания — быстрой тревожной тенью.
Обезьяна вдохнул воздух поглубже и покатал его немного в носоглотке. Да, кажется, вот первая мина…
Он быстро заглатывал остатки провизии, прихваченной в день побега в одном из разгромленных магазинов. “В конце концов, — думал Обезьяна, — Старлаб там меня уже заждался, а сверхчеловек не должен заставлять своего друга ждать…”
В том, что Старлаб уже где-то на Окраинах мира, Обезьяна был уверен. В последний раз он видел его уходящим от погони. Стал кричать, чтобы бежать вместе, но Старлаб его не услышал. “Теперь сидит уже где-то на Окраинах, мандарины жрет”, — даже с какой-то обидой подумал Обезьяна, дожевывая хлеб.
В том, что он, Обезьяна, стал сверхчеловеком, он тоже не сомневался. Как еще объяснить это пылающее, не угасающее ни на секунду ощущение свободы? Этот радостный воздух, которого он не чувствовал раньше? И главное… Исчезло чувство, что ты стоишь на огромной, загаженной эволюционной лестнице и напирающая толпа существ пытается сбросить тебя вниз. Теперь только бы дойти до Окраин. А там как-нибудь все устроится.
“Открою там курсы, как из обезьяны сразу сделаться сверхчеловеком”, — сказал Обезьяна и улыбнулся. Потом еще раз принюхался. Запах мин пробивался едва-едва, но уловить его все-таки можно. Он пройдет это поле. Он должен пройти это поле.
