— Откройте! Раз, два, тр-р-р…
— …ри!!!
Из футляра на ледяной асфальт вышла женщина в белой тоге, украшенной розами. Золотистые волосы были забраны вверх и украшены диадемой; полные губы слегка полуоткрыты. Она сделала несколько мягких движений под музыку, которая зазвучала громче. Прожектора погасли и первые лучи рассвета рассыпались по ее тоге, омыли кисти рук, лицо. Кружась и приседая в танце, она приближалась к Старлабу.
— Тварь… — пробормотал Старлаб.
Она обвила руками его шею и прижалась к губам.
— Любимый, я так рада… Мне было так плохо без тебя, так плохо. Думала, уже не увижу тебя. Но теперь все позади, мы ведь будем вместе, да? Ты теперь победитель, я так горжусь, я просто схожу с ума… Почему ты меня не обнимаешь?
Он обнял ее, а она все водила своими губами по его щекам, подбородку, шее. Ее слезы остывали на его щеках, ее тепло проникало сквозь кожаную куртку… Он целовал ее, и его губы пропадали в ее волосах, складках тоги, в ее дрожащих пальцах.
— Как я счастлива! — шептала она. — Мы будем жить с тобой в маленьком доме с камином и черепичной крышей. Когда пойдет дождь, мы будем слушать, как капли, обгоняя друг друга, бегут вниз по стеклу. А зимой будем любоваться кружением снега, поправлять каминными щипцами дрова в камине и читать друг другу Платона… И так — до старости. Сейчас ведь будет свадьба, да?
— Нет, — он оторвался от нее, сделав резкий шаг назад. Площадь, только что расплывшаяся, снова сгустилась, наполнилась ухмыляющимися серыми лицами.
— Нет, Тварь. Прости…
Поднеся ладони рупором ко рту, крикнул:
— Я повторяю свое второе желание! Я желаю, чтобы на эту площадь собрали всех обитателей Центра мира!
И отвернулся, чтобы не видеть онемевшего лица Твари. Не видеть, как она срывает с головы диадему, как обрывает белые розы с шелковой тоги. Как падает и начинает биться в судорогах на холодном асфальте площади. И как через минуту ее уже затаптывает хлынувшая со всех концов города…
Тысячи голов выросли на площади, качаясь, наплывая друг на друга, смеясь и ругаясь. Люди смешались с рыбами, насекомыми; пищали инфузории, испуганно лаяли собаки… “Не давите мне на панцирь!” — “А вы мне хвост оттоптали, вот и молчите теперь!” — “Ой, успокойтесь, а! Идите себе в канал и радуйтесь там…” — “Сами вы радуйтесь” — “Крыло! Крыло! Отдайте крыло!” — “Да подавитесь вы вашим крылом!” — “Ой, а кто это, кто это с повязками на глазах?” — “Тише, это медузы!” — “Ой, здесь же дети! Пусть идут на другую площадь, скажите и-и-им, чтоб кати-и-лись!” — “Как вы со мной разговариваете! Я человек... Сейчас Удостоверение человека покажу!”
Старлаб стоял над этим беспокойным и самозабвенно хамящим морем. На балконе второго этажа дома-музея; рядом, помешивая ложечкой в чашке, темнел Ученый секретарь. С другой стороны был НС; он с каким-то восторгом пожирал глазами площадь. Потом придвинулся к Старлабу и, словно пытаясь влезть в его ухо, заговорил:
— Вы думаете, я вас не понимаю? Я вас понимаю. Я вас отлично понимаю. Думаете, мне не тяжело каждый день торчать на сцене, ломаться перед этим быдлом? И мне тяжело. Если бы я не занимался аутотренингом, если бы не приучил себя к этим регулярным линькам, очищению всего организма… Да я бы уже с ума сошел! Разве эта жизнь? Уши, оглохшие от аплодисментов. Глаза, ослепшие от софитов. Кожа, постаревшая от грима… И, думаете, хотя бы кто-то наверху, в ВАКе или Секретариате сказал мне спасибо? Ну хотя бы раз? Одно маленькое, крохотное спасибо? Да во время прошлой линьки они меня чуть не…
НС бросил взгляд на Секретаря и, почти впившись в ухо Старлаба, зашептал:
— Они хотели избавиться от меня. Они боятся мыслящих людей. Им нужны марионетки, как наш Секретарь. Но именно поэтому я прошу: сохраните себе жизнь. Сохраните жизнь, и мы будем вдвоем разлагать систему. Служить ей и разлагать ее своим внутренним несогласием. Служить и разлагать. Прославлять и разрушать. Целовать ей ноги и гадить на ее макушку! Целовать и гадить! Что может быть увлекательнее, а? А потом…
НС продолжал говорить, теребя Старлаба за локоть, но его слова уже растворились в гуле, который, как пар из котла, клубился над толпой.
Наконец, площадь заполнилась и замерла. Железная рыба микрофона ткнулась откуда-то из-за спины в ладонь Старлаба. Он сжал ее и поднес к лицу.
— Здравствуйте.
Площадь молчала. Никто не кивнул на приветствие. Никто не помахал рукой.
— Здравствуйте!
Площадь покачнулась и расплылась в глазах Старлаба; он чувствовал только скользкий от пота микрофон. Закрыв глаза, он начал:
— Жил-был Старлаб…
9
На протяжении всего его рассказа площадь не проронила ни звука.
Только ветер, окончательно весенний ветер, налетал на Старлаба, вздувая куполом плащ за спиной. Плащ, казавшийся ночью черным, теперь наливался утренней синевой.
— …И тогда он рассказал им свою жизнь и объявил последнее, третье желание.
Тишина.
Только Ученый секретарь продолжал помешивать ложечкой в пустой чашке.
— Мое третье желание! Чтобы все снова стали людьми... хотя бы на один день!
Тишина.
Только голос НСа, где-то возле самого уха:
— Вы что... У нас же нет на это ресурсов! Мы не можем всех сделать людьми!
Старлаб не стал оборачиваться в его сторону и спокойно произнес:
— Повторяю, мое третье желание...
Он бежал, задыхаясь, по раскисшему снегу. В лужах вспыхивало солнце и жалило мозг. Он чувствовал дыхание погони за спиной. Иногда ему казалось, что он оторвался; тогда он останавливался и дышал, пытаясь сморгнуть с глаз черные пульсирующие комки.
Когда после его третьего желания площадь вскипела и выплеснулась в город, ему удалось спрыгнуть с балкона и раствориться ненадолго в толпе. Но его уже узнавали. Кто-то пытался его обнять, но Старлаб уже сгибался от резкого удара в пах... Даже не успел разглядеть, кто бил. С него сорвали плащ. “Это даже хорошо, — думал Старлаб, разгибаясь. — Без плаща узнавать будут меньше”. И снова
отпрянул — к лицу, сияя малиновыми ногтями, протискивалась рука: “Я мать троих детей! Я тебе, как мать троих детей, глаза выцарапаю!” К счастью, их раскидало людским потоком; кто-то помог Старлабу подняться, несколько рук подхватили его и вынесли с площади: “Беги, Агафангел...” “Я не Агафангел”, — успел пробормотать Старлаб, но тут он увидел совсем недалеко Ученого секретаря, показывающего на него, и бросился бежать. За спиной застучали тяжелые подошвы погони.
Для чего он бежал? Он думал об этом, останавливаясь, опираясь ладонью о мокрые торцы домов, дыша. “Найти Тварь... Объяснить ей все! Все объяснить, она поймет. Вырваться из этого города, с ней. С ней и с Обезьяной! Где их найти...” И снова слышал нарастающие голоса, и бросался в переулки, где шумели потоки талой воды...
Он остановился. Огляделся. Солнце било в лицо, зависнув над бывшей обсерваторией. Рядом на снегу темнел клок собачьей шерсти. Старлаб поднял. Шерстинки слиплись, на пальцах оставались песчинки засохшей крови.
Они стояли рядом, две огромные собаки со свинцовыми дубинками.
Старлаб вскочил и тут же рухнул от удара на снег.
Отплевывая побежавшую кровь, улыбнулся:
— Вы же теперь люди... Вы же теперь снова — люди!
Их лица, расплываясь в слезах боли, приблизились.
— Да, сегодня мы люди... — хрипло сказало лицо с гнойным, обросшим щетиной, ртом. — Но нам не выдадут “Удостоверения человека”, не дадут научного звания... Нам не дадут квартир, мы так и будем торговать сигаретами или рыться в помойках. Зачем быть людьми, когда тебе не дают ничего, что полагается человеку?
— Почему вам должны все давать... — он попытался подняться. — Сегодня вы могли все взять сами!
— Взять? А кто нам даст взять? Пусть сначала дадут, тогда и возьмем!
Удар. Старлаб снова упал лицом в снег. Новый удар пришелся по спине — он слышал, как хрустнули его кости... Из темноты возникло лицо Твари. И исчезло.
