Теперь, после капитуляции, время было отменено. История закончилась, планеты и звезды стали мелким ночным мусором, исчезающим к утру. Обсерваторию торжественно закрыли, оборудование тихо вывезли на Окраины мира. Туда же уплыли астрономы, которым полгода до этого в воспитательных целях не платили зарплату. Остальные сбежали к Агафангелу и продолжали нелегально изучать небо.

Я поднялась из-за стола.

Агафангел стоял напротив, с еще не высохшей после умывания бородой.

И снова я не могла понять, чем он пахнет. Снова несколько случайных церковных запахов, набегавших, как рябь на воду. Несколько запахов животных и птиц, с которыми он проводил дни, утешая перед дальним плаванием... Не было его собственного запаха. Лишь острый запах мандаринов кусал ноздри.

— Ты все так же не можешь жить без мандаринов? — я подошла к нему, стараясь не смотреть на тяжелый крест на рясе.

— Мандаринов? Я никогда их не ел.

— Ага, рассказывай. От тебя просто несет мандаринами. Просто несет...

Мне стало смешно, я встала и направилась к выходу.

— Нет, я никогда не ел мандаринов... Что там за шум?

С улицы донеслись крики, собачий лай.

— Шум? Все в порядке. Запланированное мероприятие. Ликвидация этого притона зоофилии. Сейчас как раз собачья стража.

Потемнев, он надвинулся на меня, сжимая кулаки. Мягкие бесполезные кулаки.

— Ну, ну! — усмехнулась я. — Смирение, отец Агафангел, больше смирения! Когда шлепнут по левой ягодице, подставь правую... Позволь рабе твоей шлепнуть тебя, святой отец! Ну! Ночь со мной, и я оставлю твой живой уголок в покое... Ха-ха... Отец Агафангел!

Двор был затоплен огнями. Несколько собачьих свор уже разбежалось по кельям, вытаскивая монахов. Остальные окружили сооружение в середине двора и рычали.

— Остановитесь! — закричал Агафангел.

Собаки замерли.

Ну и видок... Помятые, с клочьями шерсти, с запахом крови и кала — и это наши лучшие формирования! Почему все, что должно вызывать прилив патриотизма, всегда пахнет кровью и калом?

Нахмурившись, перевела взгляд на Агафангела.

Он стоял в пляшущем свете огней, ветер разбрасывал его волосы, как солому, как дождь. За ним жались монахи. Сонные и испуганные; один чихал.

— Ну что же вы остановились, отец Агафангел? — спросила я, стараясь встать, чтобы всполохи пламени освещали меня не хуже. — Что же вы замолчали? Ведь от вас ждут только одного... Они ждут чуда, отец Агафангел. Совершите чудо, и все будет в порядке.

“Чудо, чудо”, — закивали собачьи морды. Даже в лицах монахов мелькнула подлая искра надежды.

Агафангел стоял неподвижно. Потом направился к сооружению, из которого доносились лай, мычание и хлопанье крыльев.

— А, — объявила я, — понятно! Отец Агафангел собирается продемонстрировать чудо с птицами... Наш чудотворец неоднократно утверждал, что понимает язык птиц и общается с ними. Ну вот, мы сейчас и посмотрим. Вы готовы, отец Агафангел? Публика уже скучает!

Один из монахов, из слабонервных, что-то закричал и замахал кулаками. И тут же исчез под темными спинами нахлынувших на него собак. Нет, все-таки мои стражи не так уж плохи. А сколько сил потребовалось, чтобы сделать их собаками...

— Остановитесь, — повторил Агафангел.

Он уже стоял перед сооружением, напоминавшим огромного деревянного кита.

Собаки подняли окровавленные морды и, пятясь, отошли от лежавшего на земле. Я видела, как вздрогнул Агафангел. Как легкий тик пронесся по его лицу, как когда-то в школе...

— Чуда не будет, — тихо сказал он.

Подувший ветер затрепал пламя, завертел тенями.

— Чуда не будет... То, что вы называете чудом, противоречит законам природы. В вере ничего не противоречит природе, и в природе ничего не противоречит вере. Потому что законы природы неисчерпаемы. Такими их помыслил Творец, мы просто не все еще понимаем... Мы просто еще дети в науке... И вера — единственный путь к взрослости. Ребенок может знать столько же, сколько и взрослый, но он всегда будет требовать чуда... как фокуса. Фокуса! Для ребенка “церковь” и “цирк” — слова однокоренные, да. Только взрослый понимает, что чудес в таком смысле не бывает, что есть вера, чистая вера без расчета на фокус, на подарок под елкой. Вера, незамутненная всем этим... Знающая, что есть законы природы и правила, которые ей не изменить. Потому что, говорил Кант, “вода падает по законам тяжести, и у животных движение при ходьбе также совершается по правилам. Вся природа, собственно, не что иное, как связь явлений по правилам, и нигде нет отсутствия правил...” — Он перевел дыхание. — И эти правила и законы, эти разумные движения воды и правильная ходьба животных и есть чудо, ежесекундное чудо, подкрепляющее веру. Веру. Но не детскую, с дождем из конфет, а взрослую, бескорыстную веру.

Собаки ворчали, ожидая моей команды. Одна из них что-то стучала на печатной машинке. Я стояла и думала о том, что в курс дрессировки собак следует ввести критику Канта. Хотя нет — об этом я подумала после; пока я невольно наслаждалась лицом Агафангела, моего товарища по детским запретным играм.

— А ты, Академик, — почувствовав мой взгляд, он повернулся ко мне, — ты убил науку. Ты уничтожил способность открывать законы природы и восхищаться через них мудростью Творца. Додуматься — сделать людей обратно животными, насекомыми, рыбами! Выдумать “закон повторения” — куда дальше! Как будто в природе одно только повторение и каждая душа — не новая, но уже бывшая... Все это от детской веры в собственное всемогущество. Даже не веры, а доверчивости. Детской доверчивости, которая так и не стала верой. Самое страшное — это непереваренное, неусвоенное с возрастом детство... Детство, гниющее в нас!

— А как же “будьте как дети”? — усмехнулась я.

— Замолчи! — крикнул Агафангел. — Это значит: “как дети Божьи”, а не просто дети... Это значит, как дети, знающие своего Отца. А ты, ты хочешь замуровать людей в их детстве. В вечном цирке детства, где все носится по кругу...

— Это мы все слышали! — закричали собаки, поймав мой незаметный

сигнал. — Кончай лавочку! Нечего нам зубы заговаривать...

Агафангел посмотрел на лающую свору, потом повернул рычаг, и дверь в брюхе огромной деревянной рыбы отъехала.

Внутренности рыбы были наполнены слабым светом. В вольерах, клетках, аквариумах сидели собаки, аисты, змеи... Даже зебра стояла, помахивая хвостом. Все это шумело, принюхивалось, вставало на задние лапы. Собаки, увидев все, особенно четырехпалых собак, яростно лающих, отпрянули.

Агафангел стоял и улыбался рядом с бесконечными клетками, вольерами, аквариумами. Все это безумное царство было видно разом. Пахло молоком, собачьей шерстью, кроличьим пометом. Еще чем-то.

Но не только это заставило меня сжать перила. Не только эти запахи, хлынувшие на меня взорванным складом музыкальных инструментов. Горящих инструментов, продолжающих петь на лету, как те часы, которые я выбросила в окно...

Подул ветер, стало подниматься солнце. Дымное солнце, румяное от грехов. Все клетки, стойла, вольеры стали видны с садистской отчетливостью.

И тогда я увидела, как они странно сидят. Как странно расположены животные, рядом с которыми стоял Агафангел.

Я увидела ягненка в клетке со львом.

Я увидела голубя рядом с коршуном.

Собаку, вылизывающую котенка. Шерсть котенка блестела от теплой собачьей слюны.

Я закрыла глаза. Ветер покрывал лицо невидимым гипсом. Я чувствовала, как превращаюсь в статую. В сумасшедшую статую.

Агафангел дал знак следовать за ним. Я поднялась по лестнице, неустойчивой, как утренний воздух. Хрупкой, как ветер под ногами.

Мы двигались между клеток и вольеров. Петух, сидевший на спине лисицы, захлопал крыльями и запрокинул поющую голову. И тут же исчез, заслоненный стеклом аквариума, где шевелили губами рыбы несовместимых пород. Вот из-за аквариума показалось лицо Агафангела.

“Зачем ты их так рассадил? Это же нарушение всех твоих законов природы”.

“Просто у нас было мало места. Я объяснил им. Они разместились сами, как хотели”.