Не заметил, как они подошли к обсерватории. Это был бывший главный вход, с портиком и статуями. Одна статуя изображала Платона, снимающего тогу, чтобы пройти эйдосографию; другая, парная — сотрудницу Центра диффузии и Афродиту, которая благословляет ее на труды. Вот проплыла статуя Академика: в одной руке — мандарин, в другой — скрижаль Филословаря.

Вход в обсерваторию был заколочен, рядом — пробита дыра.

Возле дыры сидела собака-мутант. Кроме одной головы, у нее росло еще две, недоразвившиеся, похожие на большие грибы. На головы-атавизмы были натянуты вязаные шапки; на одной все время шевелился слюнявый рот. Основная голова была вполне нормальной, с военными глазами и колючим подбородком.

— Здорово, Матвеич! — приветствовали его конвоиры.

— Пропуск, — отозвался трехголовый.

Один из конвоиров подошел к нему, повернулся спиной и встал на четвереньки, выпятив зад. Мутант обнюхал зад, нахмурился:

— Пропуск предъявляется в открытом виде.

— Матвеич! — повернул голову конвоир, — в такой холод штаны спускать...

— Ладно, проходите... То у них в закрытом виде, то просроченный, — ворчала нормальная голова мутанта. Остальные две кивали.

На пленных трехголовый даже не посмотрел. Обернувшись, Старлаб видел, как он вытирает рукавом слюни у недоразвитой головы.

— Матвеич — классный мужик, — переговаривались конвоиры, — но такой, блин, перестраховщик…

Вошли в подземный тоннель. Со стен глядели железные маски. Собака-конвоир водила на ходу указкой:

— Маска голода — надевается на лицо голодному человеку, вытянутый нос служит для вдыхания еды. Маска жажды — через воронку в ротовое отверстие вливается кипящее масло.

Их было много, с длинными железными носами, ушами, крыльями.

— Маска любви… Влюбленных пришивают друг к другу губами...

На стене висела сдвоенная маска.

Старлаб посмотрел на Тварь. Она стояла, все с теми же кружками пластыря на глазах, с остатками косметики. Вспомнил, как она искала на его теле хотя бы одну родинку и, найдя, обрадовалась и стала разговаривать с ней...

Карандаш в пальцах боксера стучал по столу:

— Так... Не понял, что здесь делает Медуза?

— Мы сказали, чтобы валила отсюда, сама привязалась, — объяснил конвоир.

Боксер удивленно поднял тяжелое мясо надбровий:

— Сама? Да еще не в свое время?

Поднялся, подошел к Твари, принюхался.

— А вы очень неглупая самка.

И повернувшись к Старлабу, скривился:

— Поздравляю.

Старлаб дернулся вперед:

— Я хотел бы узнать...

— На место! — заорал, оскалясь Боксер. — Одно движение и... — Старлаб замолчал, но с места не сдвинулся. — ...и вы пройдете через все круги нашего гостеприимства.

Остальные собаки засмеялись. Все, кроме двух, державших в зубах факелы. Их глаза, наполненные отблесками пламени, не выражали ничего.

Боксер прошелся по пещере, разминая ватные от долгого сидения ноги.

— У нас, правда, мрачновато... Мы, собаки, любим все такое средневековое, с паленым мясцом. Да! У разных животных — разные любимые эпохи. Наши друзья кошки, например, обожают Древний Египет. Все у них, говорят, такое, с фараонами. С лотосами, блин! А средневековья не любят. “На нас тогда гонения были, мы лучше с лотосами...” А сами в помойках роются и грызунов крадут, для своих садистских игр.

— А то вы на помойках не роетесь, — усмехнулся Обезьяна.

И снова стал разглядывать потолок.

— Роемся, — оскалился Боксер. — Но это временно. Потому что в нас, собаках, в отличие от людей, осталось чувство истории. Рыться на помойках просто ради пропитания и рыться, но с чувством истории, — это разные вещи!

Собаки согласно кивнули.

— И мы помним, мы помним наш Золотой век, которым было Средневековье. Эпоха, когда мы верили, страдали, любили, не стыдились нашего лая, как стыдимся его сейчас. Да, мы верили, мы боролись с ересями... Мы спасали себя, и не только себя. Мы пытались спасти человека. Ведь человек, как известно, — просто впавшая в ересь собака. И мы должны вернуть его в наше лоно, образумить его, блудного сына эволюции!

Старлаб смотрел на эту пляску мышц на лице Боксера.

Он смутно помнил, как одну четверть, до перевода в класс приматов, он оказался среди собак. Это был даже не класс, а подкласс или группа продленного дня, где было шумно и как-то неприятно весело. Ничего нового он там не освоил; рыться на свалках и плавать, смешно перебирая лапами, он уже научился на предыдущих ступенях. Новым предметом была только “Этика”, на которой их учили выполнять команды, сидеть на цепи и лаять на чужих. Все это было не очень понятно, особенно когда дошли до категорического императива Канта. Но “Этику” он в итоге сдал на пять. Нет, он замечал у некоторых одноклассников, особенно у сидевших второй-третий год, какие-то листки, пахнувшие явно не Кантом. Они носили ошейники и бросали свирепые взгляды, в которых читалась безысходность пожизненных второгодников. Знали, что их не пустят даже в класс приматов. Пройти же на непыльную, хоть и нервную, должность домашнего любимца было иногда еще тяжелее, чем стать человеком. Для этого требовалось психологическое чутье; но как раз психологию собакам не преподавали, не считая сказок про рефлексы и слюноотделение. Ему также не нравилось помечать столбы — даже аэрозолем, который раздавали им, как заменитель, на уроках. А собачьи свадьбы? Ими развлекались только те, кого уже исключили из эволюции. Старлаб только краснел, видя, как эти неудачники быстро и экономно совокупляются и разбегаются, даже не обменявшись адресами...

— Придет день, — хрипел Боксер, — и люди опомнятся и снова станут собаками! Мы — и люди, и собаки — будем делать одно большое общее дело. Мы организуем единый конкурс красоты. Только праведники пройдут его! — Боксер посмотрел на Обезьяну. — А остальных мы уничтожим.

Обезьяна скорчил рожу и высунул язык.

— Фас! — заорал Боксер.

Собаки-конвоиры набросились на Обезьяну. Обезьяна отбивался ногами.

— Маску, маску на него! — кричал Боксер.

Внезапно все стихло. Собаки, пятясь, отбегали от Обезьяны.

Одна из них подбежала к Боксеру и зашептала на ухо.

— Что? — выдохнул Боксер.

Собака кивнула. Показала на окровавленного, продолжавшего улыбаться Обезьяну.

Боксер подошел к Обезьяне и закурил. Курил долго, стряхивая пепел в ладонь.

Докурив, достал зеркальце, аккуратно посыпал пепел на лысину. Откашлялся.

— Вот что, — сказал он буднично, не глядя в глаза Обезьяне. — Агафангел у тебя?

— Кто?

— Агафангел!

Фигура, вырезанная из дерева, лежала на ладонях Обезьяны. Собаки стояли рядом. Одна, подойдя сзади, зализывала укусы на шее и плечах Обезьяны, отчего он морщился. Две другие, с факелами в зубах, подползли поближе; пламя тяжело качалось. Боксер стоял поодаль и пытался дрожащими пальцами закурить сигарету с неправильного конца.

— Это тот Агафангел, о котором было в дневнике? — спросил Старлаб.

Дневник все так же темнел на столе. Только теперь рядом с ним лежала еще одна тетрадь. Над ней сидела собака-конвоир. По едва заметному кивку Боксера она приступила к чтению второй части дневника.

Десять собачьих масок были внезапно сдернуты; зал зааплодировал.

Под масками было десять улыбающихся лиц разной степени смазливости. Конкурсанты замахали масками.

НС дирижировал, щурил левый глаз, лязгал зубами. Серебряный пиджак был в пятнах сырости, как это бывает прямо перед линькой; в глазах поблескивала пустота. Несмотря на все симптомы, его не отпускали со сцены, некем было заменить.

— Итак, мы начинаем репетицию, — сказал НС и испугался своего голоса.

Голос был чужим. Голос был сухим, как забытая рождественская гирлянда, падающая летом на лицо. Главное, чтобы не заметили в зале...

Нет, в зале не заметили. Кто хлопал, кто продолжал щекотать соседей, отдавая дань этому новому активному виду досуга. Кто-то наклонялся, чтобы поднять с пола воображаемую пуговицу — обратно на поверхность над креслами выныривало уже совсем другое лицо: растрепанное, с тусклой улыбкой. Что они там отхлебнули, вдохнули под креслами, среди топающих от нетерпения ног?