Одно понятно — почему она была все годы Луизой. Кого она двадцать лет была вынуждена пародировать, воображая, что играет собственную роль. Луиз-за.
— Вы не хотите читать первое письмо? — поинтересовался Артурик, артистично смахнув набежавшую на лоб каштановую прядь.
— Потом. Когда найдутся силы. Не знаю, как вас благодарить за эти письма… Вы занятой человек, телевидение, театр…
— …Еще создаю песни, — подсказал Артурик. И улыбнулся: — Благодарность — один поцелу…
И поцеловал ей кисть, будто между делом, но искусно, с уверенным знанием женской руки, чувствительных проемов между пальцами, пьянящего запястья.
…Потом долго улыбался один на скамейке, прикрыв глаза и впитывая тающие женские шаги.
Пришла зима; осенние замыслы терпели крах — один за другим.
Юсуф и Брайзахер помирились, но в Бухару — Самарканд Артур поехал один, припудрив несимпатичный синяк, полученный от строптивого Юсуфа.
После этого Юсуф подсчитал деньги — выходило как раз на поездку в Москву, но вместо поездки случился запой, во время которого стали приходить голые монахи неизвестной религии и вести заумные эротические беседы. Потом запой кончился, монахи поисчезали, но денег тоже не обнаружилось.
Рафаэль наконец пришел с красными гвоздиками и сделал предложение, и опять-таки не так, как предполагалось. Он звал уехать с ним в Израиль, после свадьбы, и даже вместе с Султаном, дети — наше будущее. То есть у Рафаэля было уже решено, поднимался целый клан и даже его бывшая жена с мужем-невропатологом. Лаги смотрела то на гвоздики, то на Рафаэля, все казалось непредвиденным и страшным. Она уже точно не любила Рафаэля, она оказалась неспособной на любовь из благодарности. В голове сидел Артурик, но только в голове — место рядом с Лаги в постели, как и прежде, занимала пустота, ставшая даже какой-то заскорузлой. Но Лаги была влюблена, и хрупкий осенний цветок по имени «Роман с Артуриком» вот-вот обещал выпустить безумные красные соцветия.
Захворала свекровь. Закупленное впрок мыло пирамидкой громоздилось возле дивана и орошало больную запахом гниющих лилий. От болезни старуха слегка полысела и поглупела. Но вызывать Лаги из Ташкента воспротивилась. Раз в день приходила Хадича, кормила и читала ей вслух роман «Кортик». Лечить свекровь молитвой Маджус вдруг отказался, ссылаясь на обилие духов лжи вокруг больной; вообще, он изменился, этот Маджус. Не ожидали.
Шестого декабря небо стало розовым, посыпал второй снег. Рыжий кот, ставший наконец Мурзиком, поймал мышь и долго играл с ней на пороге. Потом стал умываться, слизывая с шерсти снежинки.
Лаги пошла выносить мусор под снегом, накинув платок. Из ведра торчали увядшие хохолки гвоздик. В ушах стоял вчерашний разговор с Рафаэлем.
«Неделю не могу прийти в себя после твоего отказа (когда он перешел с ней на „ты“?). Не вижу никаких причин для отсутствия нашего счастья… Я тоже люблю эту землю, у меня здесь тоже могилы!.. Мы сможем приезжать сюда в гости, конечно пустят… И что — мама-немка? Во-первых, это не имеет у нас в Израиле никакого значения, а во-вторых, об этом не надо слишком громко говорить, и все… И подумай о сыне, его там ждет будущее. Наука. Техника. Интеллигентность. (Загибает три пальца.) Иерусалим, Вифлеем (загибает еще два) — настоящий заповедник. Это же колыбель! Ну почему, какие причины? (Грустно смеется.)».
Лаги не знает, какие причины. Пророчество Маджуса? Страх перед словом «Иерусалим»? Артурик? Нежелание перемен, усиленное нелюбовью к старому Рафаэлю, — сорок два года, седые волоски на руках?
Уходя, попросил прийти на свой день рождения. Двадцатое декабря. «Это будет маленькое прощание… Может, еще передумаешь?» И застыл на пороге.
Перед самым отъездом из Самарканда магистр Брайзахер еще раз прошелся по сердцу города. Мимо гигантских развалин Биби-Ханым, мимо тяжеловесных порталов Регистана, изображавших Солнце, облаченное в Зверя…
Напоследок господин магистр пожелал осмотреть Шахизинду. Отпустил парнишку-гида, покурил под стандартным арочным входом, за которым тянулась бесконечная лестница наверх. Наступал вечер, посетителей почти не было, в воздухе образовались редкие снежинки.
Артур шагал, кривя толстые губы, иногда останавливался и тер глаза. Снег опускался по-восточному медленно; над обшарпанными куполами, напоминавшими протертые синькой апельсины, кружили птицы. Дорожка под ногами ежеминутно расплывалась.
Артур плакал о Юсуфе.
Страсть, грех обернулись тяжким абсурдом. Юноша с лицом самаритянина стоял в глазах, скульптурный и бесплотный, и все эти мудрые декорации из арок, арочек, старых урючин — без Юсуфа лишались способности радовать. И Артур медленно шел вдоль синих и изумрудных узоров, стен, арабских изречений, которые он мог бы прочесть, но не хотел, — и снег падал на изумрудные стены и растворялся в них.
Перестав плакать, Артур протер глаза китайским платком. «Юсуф. Jusuf», — прошептал Артур. Постоял немного, облокотившись о чей-то мавзолей. В голове вчерне написалось хайку.
Wohl, zartbitter Freund…
Schneebedeckter Registan
Registriert den Schritt
[13].
Снег пошел сильнее, а Артур все стоял, выпятив нижнюю губу и наслаждаясь минутой скорби.
…Через две недели в сумрачном семурге Москва-Вена Артур будет рассматривать фотографии с Маджнун-калы и, задержавшись на одной из них (веселый полуголый Артур, фотографировал Юсуф, вместо башни огнепоклонников на заднем плане вошло только небо), попытается вспомнить самаркандское хайку. И не сможет.
Еще через неделю, уже в Зальцбурге… Наполняясь пивом в ненавистно-открыточном центре родного города, где-то недалеко от Фештунга… Ухмыляясь падению снежка на туристические окаменелости церквей… Глядя на своего слишком верного товарища, знатока эпохи Шейбанидов, макающего лицо в пивную пену… Он вспомнил это хайку, тихо проговорил вслух, когда сотрапезник уплелся в туалет. Подумав, решил заменить первую строку («цартбиттер» рождало какие-то шоколадные мысли) на более классичное: Treue Einsamkeit. Подлинное одиночество.
А вскоре забыл полностью. Полностью. Полнос…
…тью. Наигравшись в снежки, монахи спустились в пещеры, тяжело дыша.
— А кем вы были до?
— В прошлом перерождении? — переспросил Дживака.
Винаяка поморщил крючковатый нос:
— До посвящения.
— О… Бактрийским царевичем.
Еще один бактрийский царевич. Ни врачей, ни актеров, ни возделывателей конопляного семени в этой стране — одни царевичи. Бактрийские.
— Правили, казнили, чеканили и портили монету?
— Это делали чиновники. Я строил храм.
— И как?..
— Я уже заметил достопочтенному Винаяке, что был бактрийским царевичем. Следовательно… — Дживака попытался выдержать паузу, — храм я построил. Впрочем, вам, как пришельцу из Хапта-Хинда, возможно, недостаточно известно, что правителем здесь считается не тот, кто правит. И даже не тот, кто казнит, — а тот, кто строит. Мое иллюзорное Я, например, построило храм и стало именоваться царевичем… Может, премудрого Винаяку интересуют… мои предыдущие перерождения?
Увы, не интересовали — встреченные Винаякой монахи-аборигены поголовно оказывались в прошлом перерождении женщинами, солнцегрудыми и лунозадыми, чьи возлюбленные за непонятной надобностью удалялись в пустыню. Винаяка поспешил поинтересоваться строительными обычаями бактрийского народа.
— О… — церемонно начал Дживака, — древняя земля Бактрии…
Обычаи оказались такими: кто больше построит, тот и царствует. Царствовать здесь сложно, поскольку приходится постоянно следить, чтобы никто тебя не перестроил. Известны два иноземных завоевателя — Александр Румийский и Аджи Дахака, которым Бактрия подчинилась только после того, как они начали большое, сказочно большое строительство.