На Артурика безбожно светила и рычала включенная телетехника. За его спиной, к пыльному горизонту, ветвились лабиринты раскопок. В руках — несчастный кувшин монаха Дхармамитры.

— Древняя земля советской Средней Азии… — начал Артурик.

Какой фигуркой был Артурик на часах с ратушной площади? Неужели никакой?..

Луиза медленно шла по городу. Который час? После того как полгода назад она заложила часы в ломбард, еще долго по привычке смотрела на опустевшее запястье. Теперь почти отучилась. Итак, часы Луизы весело тикают в ломбарде на окраине Праги, если он, конечно, еще существует… Что существует — ломбард? Прага? время? Существует ли сейчас само время?

В ответ часы на ратуше пробили два раза. И принялись замедленно назвякивать баховскую «Шутку». От Шутки выворачивало наизнанку мозги — часы словно методично смеялись: «Слышите, мы не показываем время, мы его замедляем, зааамеееедляяяя… яяя… мммм».

Даже две фигурки, плясавшие под Шутку, легкомысленно выпадали из траурного ритма. Кавалера, вылитого Щелкунчика, заклинило в приседаниях. Его круглая партнерша, кондитерское чудо с плоской грудью, равномерно кружилась вокруг Щелкунчика, как планета-спутник. Танец закончился неожиданно: фигурки как по команде присели и сдернули с себя маски. Под уродливой маской кавалера оказалось прелестное женское лицо, под молочно-кисейной физиономией барышни — черная борода и тюрбан. Горожане обожали этот момент.

Под замерзшими ногами хрустел тающий лед.

Луиза оказалась на пестрой набережной. Здесь чувствовалась суета, было больше света, гуляли неголодные университетские профессора, с которыми у новой власти возникло что-то вроде романа. Жизнь продолжалась, и этой банальности никто не стыдился. Часы на ратуше продолжали праздновать Время своими кукольными плясками. В пивной на Гуттенберг-штрассе еще веселее звенели им в ответ кружки с напитком бывших истинных арийцев. Ожившая местная газета даже сообщала о монументальном поползновении властей соорудить памятник то ли Марксу, то ли Суворову.

«Соорудят Тамерлану, чтобы никого не обидеть», — Луиза остановилась и чуть было не помахала рукой. На противоположном берегу серой реки, возле барж, стояли красивый восточный офицер и его друг, долговязый переводчик.

Лаги и Юлдуз сидели в темноте на курпачах; по лицам бегали серо-голубые зайчики от телеэкрана. Шли местные новости, диктор Ирлин. Султан, спавший в курпачах, похныкивал сквозь соску, но просыпаться не хотел. Под веселую этнографическую музыку поползли сообщения о собранном хлопке, долго, на фоне хлопкового поля. Юлдуз и Лаги молча смотрели на поле.

— Опа, а что значит: «Золотые руки делают белое золото»? — вспомнила Юлдуз самостоятельно прочитанный лозунг.

Лаги нащупала языком во рту дупло от выпавшей пломбы.

— Ничего не значит. Это сказано для украшения. Чтобы у народа хорошее настроение было, понимаешь?

— Всегда хорошее?

В спальне резко зазвонил телефон.

— Рапаэль-ака, наверное, — стыдливо улыбнулась девочка.

Лаги стояла в спальне; в трубке рябили короткие гудки. Несколько минут подождала, ожидая повтора. Телефон, поблескивая диском, молчал. Из комнаты долетали обрывки телепередачи. Новости кончились, заиграла музыка. Лаги направилась обратно в зал. Приятный мужской голос начал:

— Древняя земля советской Средней Азии хранит немало старинных преданий и легенд. Поколения сменялись поколениями…

«Чакона, — догадалась Луиза. — Чакона Баха… Или Чаконда? Нет, Чаконда — это у Рафаэля», — и вспомнила туманную девушку в темно-коричневом наряде. Говорили, что Лаги на нее похожа.

— Нет, не Рафаэля, а Леонарда, — вслух поправила себя Лаги.

Юлдуз удивленно оглянулась и снова погрузилась в телевизор.

— …засыпаны песком. Что же — как сказал Шекспир: «Дальше — тишина»?

Молодой человек на экране сглотнул, борясь с воображаемым комом в горле, и сделал внушительную паузу.

Музыка, пустыня.

— Опа, «Дальше — тишина» тоже сказано для украшения?

— Юлдуз, смотри и не отвлекайся…

— Опа, вам кто больше нравится — танцор из индийского кино или этот диктатор?

Снова зазвонил телефон.

Это была свекровь, звонившая в последнее время все реже. Спрашивала в основном про Султана, редко — про Юлдуз. Готовилась приехать в гости, пожить неделю. «Я вам мыло привезу. У нас тут мыло хорошее появилось». Рядом стояла Юлдуз и ждала, что для нее тоже скажут что-нибудь: стала заплетать говорящей Лаги косички.

В опустевшей комнате тем временем показывали раскопки. Профессор Савинский рассказывал кивавшему Артурику о кувшине монаха Дхармамитры. Доктора Блютнера показали что-то бесшумно говорящим, пока за кадром перечислялись его регалии и особое отношение к нашей стране. Наконец Доктор сделал усталый жест и сказал что-то голосом переводчика о борьбе за мир и культуру. Последним показали Юсуфа — он таращился в камеру и нес откровенную чушь. Чушь звучала искренне и горячо — наверное, поэтому ее и не вырезали при монтаже.

Султан проснулся и тихо смотрел на молодое лысое лицо, сведенное судорогой неуверенности. На подпрыгивающие брови, бегающие глаза, на подбородок, производивший ложное впечатление волевого. Что думал Султан, в первый раз видя отца? Наверное, ничего. Дети живут в расширяющейся вселенной, где на взрослое «что думал» не всегда найдется ответ.

— …и будет… чтобы сохранить… нашим детям… для всего мирового человечества… будем копать-копать, сколько хватит сил!

«Тут у нас такие новости были, я чуть валерьянку не пила, — сообщала в это время свекровь, зевая в трубку. — Малика в милицию забрали, он, оказывается, с какой-то бабой связался, спекулянткой, ходил к ней, конечно. Так ее мертвой нашли, ограбленной. Решили — Малик. Хорошо, держали недолго, Маджус дома молитву прочитал, отец бегом-бегом благодарность отнес, отпустили. Вот неспокойная семья. Конечно. А вчера Малик ко мне приходил, весь пьяный, про тебя спрашивал. Хорошо, я его шурвой накормила…»

— …А под утро на пепелище цирка прибежал брат, долго боролся, чтобы пройти через толпу. Ему кричали, что слон сгорел, а он все протискивался вперед, где еще что-то горело, что-то поливали водой, несли какие-то уцелевшие клоунские костюмы. Потом он сел на корточки и заплакал.

— А что потом? — спросила Лаги, не поднимая головы.

— Потом он надолго исчез и вернулся только тогда, когда пошел дождь — позвонил к нам в дверь и вернулся. Когда вышел отец, он лег перед ним на пороге и стал целовать ему ноги в старых тапках. Отец долго стоял, делая вид, что рассматривает дождь за дверью, потолок, а потом тихо всем сказал: «А теперь — праздник». И все стали плакать и поднимать брата, я от радости схватил со стола яблоки и начал жонглировать…

— А где теперь ваш брат? Он жив?

— В Израиле, служит в зоопарке. Недавно написал мне, что смотрел на дракона.

— Дракона?

— О, не бойтесь, совсем маленького, такие иногда встречаются на Ближнем Востоке. Говорят, об этом еще в «Науке и жизни» писали.

Рафаэль посмотрел на пыльное пианино. «Фабрика имени Молотова».

— Лаги, скажите по секрету, вы хорошо играете?

Не дожидаясь ответа, открыл крышку и бойко заиграл одним пальцем «Во поле березонька стояла». Лаги допила остатки шампанского.

— Вы знаете гимн Израиля? — Рафаэль загадочно поправил на горле бабочку.

Лаги помотала головой.

— Звучит очень похоже, — объяснил Рафаэль и снова застучал «Березоньку».

Вечером ей позвонил немецкий переводчик.

— Я перевел письма, которые мне передал Рафаил Нисанович. Никакой оплаты, я в долгу перед Рафаилом Ниса… Он для меня как спаситель, помог выпутаться. Не рассказывал? Кроме того… Сами письма — целый роман, приятно переводить… Богатство нюансов.