Слушая Козлевича, Гай-Самари неприметно косил на штурмана коричневые глаза и улыбчиво щурил их: он знал, что мечтательные рассуждения Козлевича были связаны не с воспоминаниями об отдыхе в деревне и даже не с предвкушением его, а с совсем другими событиями в жизни штурмана.

В начале пятидесятых годов они возвращались с востока страны на С-07 – первой послевоенной пассажирской поршневой машине Соколова, так н не попавшей в серию. Это был один из полетов на дальность для уяснения экономических показателей самолета – расходов топлива на оптимальных режимах полета. На самолете была установлена американская система автоматического контроля работой двигателей, да и приборы стояли американские.

Показания давались в футах, дюймах, температура по Фаренгейту. Они с Козлевичем постоянно путались в этих показаниях и дня облегчения ставили метки карандашом на шкалах или просто писали «нормально», «ненормально». Все было «нормально», пока на высоте семь тысяч метров не вышел из строя крайний правый мотор. Козлевич предложил изменить курс, чтобы в случае надобности воспользоваться расположенный неподалеку аэродромом, о котором Козлевич помнил со времен войны, хотя ему не было известно, действует ли он теперь. Предусмотрительность штурмана оказалась не лишней: на подходе к аэродрому двигатели вдруг по-сумасшедшему взвыли и остановились. Гай двигал секторы газа, но моторы не отзывались, лопасти винтов вращались лишь от встречного потока, а на капотах можно было разглядеть следы пробоин от развалившихся цилиндров. Как потом выяснилось, аппаратура управления турбокомпрессорами сработала таким образом, что двигателя «пошли вразнос» от «передува» – моторы вышли на нерассчитанные обороты и стали разваливаться. То же самое случалось, как рассказывали, и на американских бомбардировщиках, пропадавших без вести во время перелетов через океан; так уж срабатывала эта автоматика.

Из-за потери тяги и недостаточной высоты дотянуть до аэродрома не удавалось, решили садиться на поле. Подобрали место поровнее и на подходе к нему старались выдерживать высоту с запасом. Но когда стали подходить к облюбованной площадке, поняли, что, выдерживая запас высоты, перестарались, ровное место проскакивали, «мазали» метров триста… Навалились брюхом на какой-то кустарник, за ним вдруг оказалась высоковольтная линия, и, когда самолет встал, вершина киля чуть-чуть не доставала до проводов.

Жить пришлось в ближайшей деревне за лесом, у каменистой говорливой речки, где даже летом вода была колюче-холодной. Большую часть экипажа поселили в пустующей школе, а Гая с Козлевичем взял к себе в хату одинокий старик, целыми днями пропадавший то на рыбалке, то на охоте.

За день до прилета аварийной бригады в соседней со стариковом доме гуляли свадьбу. Хорошо гуляли.

Позвали и Гая с Козлевичем. Помнится, было немного стеснительно поначалу, неловко, но выпили, закусили, поздравили молодых, покричали «горько» и почувствовали себя совсем своими, словно жизнь прожили в этой деревушке.

Аккордеонист – молодой паренек в белой рубашке – был настоящим музыкантом: водки в рот не брал и, если предлагали, опускал голову и отрицательно качал ею, глядя на клавиши. Зато играл беспрерывно, и как играл!

Жениху, плечистому здоровому парню, не сиделось на месте, и это заметно смущало молоденькую белолицую невесту, девушку крохотную, на голову ниже суженого и собой неприметную. А тому очень уж хотелось повеселиться, жениховский истуканий «чин» связывал по рукам и ногам его гульливую, видать, натуру. Он то и дело порывался встать, запеть, тянулся к бутылке, но сидевший слева от него плешивый сутулый дед хватал его за пиджак и осаживал:

– Сиди, шельмец!..

Но вот гостей потянуло в пляс, и все смешалось. Часа два трясли дом. А когда угомонились вроде, аккордеонист вдруг заиграл «Цыганочку». Люди потеснились – высвободили круг девушке в черном платье, которую Гай или до того не видел, ила ее вообще в доме не было.

Козлевич, глядя на нее, даже погрустнел – оттого, как вначале решил Гай, что лицо девушки было непоправимо испорчено рваным шрамом в уголке рта, делавшим выражение лица каким-то необычным. Но Козлевич, кажется, и не заметил этого.

– Ты только погляди, Гай! – говорил он нараспев и потому ничуть не заикаясь. – Бог не часто создает таких женщин!..

Он был прав. Бог создавал эту девушку в свободное от будничной работы время, не иначе. Какая-то по-дельфиньи гладкая в своем черном платье, гибкая, сильная, высокая, с медово загорелыми ногами девушка была изваяна так, что в голову невольно приходило: «Чего еще желать смертному?..»

– Маришка! – Сосед по столу восторженно толкнул Гая в бок. – Доярка. Корова ее рогом суродовала. Бодливая была, сволочь!..

«Цыганочка» игралась для Марины, и, пока она шла. выступая, откинувшись и прогнув спину, танца вроде и не было, ей до него еще дойти нужно было, добраться, грудью раздвинуть взгляды – завистливые и восторженные, наивно-радостные – и с прищуром, с косинкой.

Прошлась по кругу на своих сильных ногах – и стоп!

Тишина секунду… И – вкрадчиво-тихо, а там все громче, все учащаясь, пошла музыка, принялись дробить, частить рядышком черные туфельки! Касаясь клавишей очень коротко, аккордеонист рывками разводил и сжимал мехи, и оттого казалось, что движения плясуньи в коротких паузах, стук ее черных туфель – тоже музыка!..

Эх, «Цыганочка»! Нет шальнее пляски! В самом слове-то ласковом и очарование, и нежность, а вольность, и страсть! «Цыганочку» вроде и не плясать идут, а бросаются на зов красавицы – пьянит, дурманит, завораживает вольный напев!

Кто-то сунулся было в пару к Марине, но – урезонили, убрался добровольно-принудительно. И то: не лезь не в масть, не порть удовольствие!

За те полмесяца, покамест С-07 поднимали огромными надувными подушками, устанавливали на колеса, а затем расчищали путь и двумя тракторами буксировали до аэродрома, Козлевич успел сделать Марине предложение и получить ее согласие – к немалому удивлению всей деревни, сестер Марины и Гая-Самари.

Теперь, через пятнадцать лет, она была уже матерью шестерых детей, и с каждым новым прибавлением в семействе Козлевич все сильнее любил свою Марину. Ему и в голову не приходило, что он может куда-то уехать отдыхать, то есть, по его разумению, вдруг остаться на какое-то время без Марины…

– Как твои наследники, здоровы? – спросил Гай, поглядывая в ту сторону аэродрома, откуда должна была появиться спарка.

– Растут. Штанов не напасешься…

Он не договорил – в комнату вбежал диспетчер.

– Донат Кузьмич! Со спаркой нелады! Давай на КДП!

– Что говорят?

– С двигателем чего-то!

– Тянут на аэродром?

– Да.

– Врача вызвал?

– Побежала!..

– Разворот вправо и на обратный курс! – напомнили с земли

– Понял. Разворот вправо и на обратный курс.

Это был конец зоны, и на контрольном пункте опасались, что они могут выскочить на трассу Аэрофлота.

Но Чернорай уже делал боевой разворот и, когда спарка легла курсом на аэродром, Долотов взял управление.

– На сегодня все.

Все так все. Чернорай откинулся на сиденье. Можно было отдохнуть до посадки, которую по заданию надлежало сделать ему. Но вскоре звук двигателя изменился, стал расслабленно пульсирующим, и Чернорай невольно посмотрел на приборы. Стрелка одного из них стояла на критической отметке.

– Температура? – спросил он.

– Да.

Чернорай вспомнил Юру Владимирова, на самолете которого прогорела жаровая труба и огонь покоробил привода рулей.

– Как управление? – спросил Чернорай.

– В порядке.

Чернорай хотел напомнить Долотову о случае с Владимировым, но промолчал: задача второго – не мешать первому.

Долотов прибрал обороты почти до минимальных, затем выключил двигатель и доложил на аэродром о неисправности. В самолете стало тихо, как в планере. Спарка неслась к земле со скоростью почти тридцать метров в секунду.

– Сто девятый, ваша высота? – послышалось с земли.