– Что будем делать, командир? – сердито спросил Булатбек Саетгиреев, штурман.

– Сажать будем.

– Без руля?

– На нет и суда нет, – не очень весело пошутил Извольский.

Но штурману было не до шуток. Он поглядел па землю и вспомнил прошлые «художества» Витюльки и с недоверием покачал головой.

– А может, того, не испытывать судьбу?

Извольский не ответил. Ему предстояла задача посадить самолет, пользуясь элеронами и рулем высоты. Кое-как со скольжением, он развернул машину и взял курс на аэродром.

Связавшись с КДП аэродрома, Витюлька предупредил, что из-за неисправности руля садиться будет на грунт между бетонными полосами.

– Сделайте пробный заход, – предложили с земли.

Извольский вышел на посадочную прямую и нацелился на большую полосу, выдерживая направление сменой оборотов то правого, то левого двигателя.

– Отлично получается, – отметили на земле. – Может, на полосу?

– Нет, на грунт, – стоял на своем Извольский, oпасавшийся, что самолет может увести с полосы во время пробега.

– Добро, – отозвались из КДП. – Действуйте по своему усмотрению!

Среди тех, кто наблюдал за посадкой и в глубине души не верил в благополучный исход, был «корифей», только что выбравшийся из кабины и стоявший в группе техников у кромки бетона.

Но Извольский очень аккуратно посадил самолет и вырулил на стоянку.

– Молодец, – сказал Боровский.

Вокруг самолета сразу же собралась толпа. Оглядывая вмятины на хвостовом оперении, никто не мог понять, что произошло. Говорили о высокочастотных колебаниях, якобы возникших во время разгона со снижением, но это были слишком скороспелые домыслы, машина была серийной, и рули прекрасно работали в значительно более сложных условиях.

Потолкавшись на стоянке и ровным счетом ничего не поняв, Извольский поднялся в диспетчерскую, и гут ему сказали, что оторвавшаяся часть руля угодила в высотный разведчик.

– Ну?

– Вот и ну, – сказал Гаврилыч, отводя глаза. – Рухнул самолет.

– А летчик? – Витюлька побелел.

– Разве на такой высоте успеешь что?..

Теперь разговоры о слабом месте в конструкции С-04 уже не казались нелепыми. Если таков будет и официальный вывод расследования, значит, все находящиеся в строевых частях самолеты этого типа перестанут считаться годными для использования до тех пор, пока в конструкцию не будут внесены соответствующие исправления.

Соколов приказал Добротворскому создать свою аварийную комиссию и включить в нее Боровского, Гая-Самари, а также направленных из КБ инженеров.

Витюлька ходил как в воду опущенный. Его должны были утвердить ведущим летчиком на опытный С-14М, который готовили к вылету в начале будущего года, но если решат, что катастрофа произошла из-за его нерадивости, то о новой машине и думать нечего. Что бы ни говорили о причинах поломки подвижных узлов руля, Извольскому непременно припишут неумение держать свое место в построении. Такой вывод напрашивался сам собой: если бы самолеты находились на должной высоте и должном расстоянии друг от друга, злополучный руль, оторвавшись, не смог бы зацепить высотный разведчик.

«Теперь труба, – размышлял Витюлька, не находя себе места. – Ничего не докажешь, а валить все на погибшего – скажут, совести нет. У парня, говорят, осталось двое детишек… И не возражать против обвинений – тоже не сахар. Руканов будто бы говорил, что обвинят обоих. Меня, как ни крути, с машины долой и до пенсии опытную больше не дадут…»

Мысленно возвращаясь к происшествию, Извольский пытался найти какое-нибудь упущение со своей стороны, но не находил.

– Витенька, – говорил Гай-Самари, – давай как на духу: совесть не мучает?

– Нет. Виноват не я. Хочешь верь, хочешь нет.

Гай верил. Он знал, что Извольский признался бы в ошибке. Таким он был всегда. Но ни Гай, ни Боровский, ни инженеры КБ не могли рассчитывать, что, отстаивая честь фирмы, им удастся доказать абсолютную невиновность Извольского. Для этого у них не было оснований. Нельзя же считать, что, защищая игрока своей команды во что бы то ни стало, выполняешь свой долг! И Витюлька это понимал.

От полетов его не отстраняли, никаких приказов на этот счет никто не писал, но Извольский слонялся без дела, и дни эти прочно остались в его памяти, вернее – оставили после себя отвратный привкус. Исчезло вдруг чувство привычности всего вокруг, будто оказался среди чужих. Он даже не заглядывал в свой раздевальный шкаф – невыносимо было видеть висевшие там летные костюмы. Он словно потерял опору под ногами; события угрожали не только его назначению ведущим летчиком на опытный самолет, но и пребыванию на фирме.

Только теперь он обнаружил, что характер его взаимоотношений с друзьями по работе, установившийся стиль общения с ними словно бы исключал возможность их серьезного участия в его беде. Оказалось, что поговорить с ними по душам, выговориться ему вроде бы неудобно. Он чувствовал себя как в маске, которую не в силах снять. Как-то само собой получалось, что на сочувственные замечания, на дружеское похлопывание по плечу он беспечно улыбался, будто боялся обмануть представление о себе, если откроет все то, что у него на душе.

Едва ли не всех на работе Внтюлька считал своими друзьями, у него были отец и мать, но все в его жизни складывалось так, что вот теперь, когда ему нужна поддержка, он почувствовал вокруг себя пустоту.

– Говорят, ты резко притормозил на повороте? – мрачно шутил Карауш.

Витюлька и тут улыбнулся, хотя ему было куда как не до шуток.

Его голоса теперь почти не слышали. У него сделалось привычкой стоять где-нибудь за спинами ребят и подпирать стену.

– Что заскучал? – сказал как-то Чернорай, положив на плечо Извольскому свою тяжелую, будто чугунную, руку. – Бог не выдаст, свинья не съест. Разберутся.

Он сказал еще, что уверен в непричастности в катастрофе как Извольского, так и летчика высотного разведчика, но это мало утешало Витюльку: «чужую беду рукой отведу»; если Чернорай не сумел постоять за себя, когда решалось, кому испытывать лайнер на строгие режимы…

Все считали, и Витюлька не оспаривал, что начальство поступило несправедливо, поручив испытание лайнера на большие углы Долотову. Было как-то неловко за него; каким бы сильным летчиком он ни был, одно дело, когда это говорят люди, и другое, если ты начинаешь вести себя так, будто сам нисколько не сомневаешься в этом. С ним Извольский согласился бы летать на любые режимы, как и с Лютровым, но замкнутость Долотова, его сухость, отстраненность от друзей всегда стесняли Витюльку. Вот и теперь он никак не мог решиться съездить к Долотову в госпиталь, где тот проходил очередное медицинское освидетельствование, и рассказать о происшедшем.

«Еще не сделали выводов о неудачной посадке лайнера… Говорят, этот случай Долотову даром не пройдет, «кое-кто» собирается «заострить»… Ему теперь не до меня», – думал Извольский, оправдывая свою нерешительность.

Еще две недели назад ничто на свете, казалось, не могло его огорчить. Но то, что случилось теперь и сделало несчастным, оказалось сильнее того, что делало Витюльку счастливым. И Валерия, и все значение перемен в его жизни потускнели и словно испарились из сознания, а точнее – пребывали где-то там, где были покой, праздник, благополучие, бездумье…

«Все то (личное, домашнее счастье) могло подождать, я не против. Для него я всегда гожусь. Жил без него – и ничего. А не дадут летать, это навсегда, это уже конец…»

Ему и в голову не приходило искать понимания, сочувствия и утешения своим горестям у Валерии. Во-первых, она тут же расскажет обо всем будущей свекрови, а во-вторых…

«Во-вторых, где ей понять?» – думал Извольский, вспоминая свои разговоры с Томкой.

– Да брось ты! – досадливо говорила Томка. – Только и слышишь – техника, техника! Душу запродали своей технике. Машины такие, машины сякие, охаживают, любуются!.. Заимеет какой-нибудь придурок машину, и больше ему ни черта не надо, предел мечтаний! Возит за собой вонь и дым и доволен!