— Неужели среди них нет ни ученых, ни писателей, ни философов?
— Среди тех, кого оживили, ни одного.
— А среди тех, кто еще находится в ваших подземных хранилищах?
— Трудно сказать. Во-первых, нельзя полностью верить документации. Это как с диагнозами: в сопроводительных документах могли написать все что угодно. Аннотации, вероятно, составлялись со слов покойника, или, во всяком случае, с учетом его пожеланий. А едва ли кто-нибудь хотел отправиться в будущее с плохой характеристикой. Вот и получается как с надгробными эпитафиями на старых кладбищах: чем больше написано, тем меньше можно верить. А когда одно имя или только две даты — наверняка кто-то стоящий, но тут нам часто не хватает информации.
— Простите за несколько, может быть, нескромный вопрос; их у вас еще много, профессор?
— На наш век хватит. Криоконсервирование по разным причинам было прекращено в конце прошлого столетия. К тому времени в разных хранилищах их скопилось несколько тысяч. Когда создавали нашу академию, все это собрали в одно место, но при транспортировке кое-что было испорчено, часть уже не годилась для оживления, часть вообще не удалось оживить. Точные сведения вы можете получить в наших архивах, но в целом мы не освоили еще и третьей части имеющегося у нас материала.
— Осталось полминуты, профессор, — шепчет Вил.
— Еще только два вопроса, — говорит с экрана Элина, и Вил чувствует на себе ее быстрый, чуть насмешливый взгляд.
Профессор наклоняет голову в знак согласия.
— Первый: чем мотивируется срок окончания криоконсервирования?
— Это по-разному. Пожелание покойника: некоторые сами устанавливали возможный срок оживления. Успехи медицины: оживить тогда, когда будет разработан надежный способ лечения той болезни, от которой человек умирал. Поэтому очень многих мы пока не имеем права оживлять: не найдены еще радикальные методы лечения их заболеваний. Имеются и другие мотивы…
— И последний вопрос: сколько они в среднем живут, после того как вы их разморозите.
— Пока, к сожалению, немного. От нескольких часов до нескольких недель. Сейчас, например, никого из ранее оживленных уже не осталось. Но мы надеемся, что со временем удастся удлинить сроки их второй жизни и даже попытаемся включить некоторых… в орбиту нашей действительности.
— И вы уверены, профессор, что это необходимо?
— Как эксперимент…
"Она определенно не глупа, — думает Вил. — Конечно, мы все, не исключая и самого профессора, занимаемся тут страшной чепухой. Размораживаем кретинов, которых нам подбросили предки. Ну те еще куда ни шло… Они в свое время и не такие штучки вытворяли. Но мы-то, почему мы тратим на это время и силы? Специальную Академию создали. И зачем только я согласился стажироваться здесь!.. Заинтересовала проблема бессмертия? Ну вот теперь наслаждайся ею… в одном из вариантов двадцатого века".
Интервью окончено. Перед тем как выключить экран, Вил посылает Элине воздушный поцелуй. Кажется, она приняла его. Во всяком случае, пока экран угасал, она не опустила глаз.
— Пора, — говорит профессор.
— Приготовиться, — бросает Вил в сторону экрана операционной.
Стена кабинета отодвигается, открывая белый ярко освещенный коридор.
Сопровождаемый Вилом, профессор неторопливо шагает по коридору мимо вереницы белых дверей, туда, где в ярчайшем свете невидимых ламп ждет оживления ледяная мумия некоего Джима Бокстера, распростившегося с жизнью более ста лет тому назад.
Через несколько часов все было кончено. На столе операционной под прозрачным герметическим колпаком лежал обнаженный человек небольшого роста, худощавый, смуглый, с рыжеватой растительностью на груди и ногах. На вид ему было лет сорок — сорок пять. Лицо какое-то плоское, бледное, почти безбровое, с выдающимися скулами и приплюснутым носом, большие оттопыренные уши, гладко обритая голова, как у всех, кто подвергался криоконсервированию. Глаза его были закрыты, но он дышал глубоко, мерно, и в такт дыханию поднималась и опускалась худая, заросшая волосами грудь.
Все, кто участвовал в операции, собрались вокруг стола, прикрытого прозрачным колпаком. Молча смотрели на возвращенного к жизни.
— Дыхание и пульс нормальные, — наконец негромко произнес кто-то.
Напряженная тишина разрядилась. Заговорили все сразу, перебивая друг друга:
— Он не похож на больного, умершего от рака печени…
— В диагнозе — определенно вздор. Вы посмотрите на его фигуру. Можно подумать, что он до самой смерти занимался спортом.
— А что за рисунки у него на руках?
— Это так называемая татуировка. Она служила для украшения.
— Смыть нельзя?
— Нет, это накалывалось специальными иглами. Чтобы убрать, надо пересаживать кожу.
— Какое варварство! Чем они занимались в двадцатом веке!
— В его эпоху это встречалось уже редко: у некоторых народов Африки, Южной Америки…
— Но ведь он, кажется, не оттуда.
— Мог побывать там в молодости. Это остается на всю жизнь.
— Посмотрите, у него шрамы — на бедре, под ключицей, на виске.
— Да, да, да… На спине я тоже видел.
— Вероятно, следы ранений. Он мог участвовать в каких-то войнах. Они тогда много воевали.
— Подумать только! Он был мертв сто лет, а теперь дышит так спокойно… И мы совсем ничего о нем не знаем…
— Ну, кое-что знаем. Вот, пожалуйста, тут написано: "Джим Эммануил Гордон Мария Бокстер, сын Эммануила Филиппа Бокстера и Эльзы Марии Бокстер, урожденной Финкельштейн, баптист, президент акционерного общества PMS Согр, почетный президент правления Банка Святого духа, вице-президент UCP Согр, вице-президент…" и так далее… Тут еще две страницы такой же абракадабры.
— Можно попросить историков расшифровать.
— Зачем? Он сам объяснит, когда проснется. Это они обычно помнят. Беда в том, что нас интересует совсем другое, чего они, как правило, не помнят или не знают.
— Сколько же ему было лет, когда он…
— Сейчас посмотрим. Дата криоконсервирования… Вот… Дата рождения и смерти… Минутку… Что такое?.. Получается, что ему было… восемьдесят семь лет…
— Что за вздор?
— Смотрите сами! Даты пропечатаны четко, и текст здесь хорошо сохранился.
— А фотография, фотография? — послышались сразу несколько голосов.
— Фотография, как обычно… Вы же знаете, что цветные фотоизображения конца прошлого века оказались нестойкими и не выдержали проверки временем. Вот… блеклое пятно. Разобрать ничего нельзя.
— Они не восстанавливаются?
— Пробовали — не получается.
— Придется все-таки обращаться к историкам. Портрет этого президента, почетного президента и прочее должен же где-нибудь сохраниться.
— Либо да, либо нет. Их ведь столько было…
— Найдут, если это необходимо.
Профессор Норберт, который не принимал участия в разговоре и лишь следил за показаниями многочисленных датчиков, фиксирующих состояние пациента, поднял палец.
В операционной мгновенно стало тихо.
— Завтра, — негромко сказал профессор, — постараемся все выяснить. Если в его состоянии не произойдет изменений, разбудим его завтра в полдень. Вил, сообщите, пожалуйста. Публичной информации, что операция прошла успешно и состояние нашего пациента удовлетворительное. Благодарю вас, коллеги. До завтра…
— Сегодня я попрошу вас, Вил, быть возле него в момент пробуждения, — сказал профессор Норберт. — С ним в палате будете только вы. Я останусь на пульте управления и в случае необходимости помогу вам. Но входить к нему я пока не хотел бы. Пусть он сначала привыкнет к вам. Чтобы не волновать его, наденьте поверх комбинезона халат и шапочку, которые носили врачи в прошлом столетии. Вопросы как обычно… Первый контакт не более трех-пяти минут. После этого, если он не заснет сам, усыпите его.
— А видео- и звукозапись, профессор?
— Мы позаботимся об этом с пульта управления. Ваша задача — быть рядом с ним в момент пробуждения, успокоить его, задать первые вопросы, если он способен отвечать.
