– Лично я почитаю красоту в ее чистом виде, - говорил Ренис, - красоту, как таковую, вне зависимости от содержания. Математике в высшей степени присуща эта красота - упоительная логика, властная неопровержимость мысли. И архитектуру я люблю - самое математическое из искусств. Борьба линий, соотношение площадей, столкновение вертикалей и горизонталей. А литература, извините, не искусство. Это назойливая мораль, загримированная под любовь. Ненавижу писателей за то, что все они меня воспитывают. Я уже вышел из гимназического возраста, меня поздно воспитывать.

А у Надежды Петровны начали подгорать котлеты. Их нужно было срочно спасать.

– Мудрите вы, Эрнест. Сами знаете, что неправы, но вам нравится оригинальничать.

– Многоуважаемая Надежда Петровна, не осуждайте меня. Впрочем, я знаю, что вы осуждаете меня умом, а не душой. Ибо хотя вы и медик, безжалостный препаратор красоты по профессии, но, кроме того, вы еще и женщина - красивая и понимающая красоту. Наши девушки украшают себя крикливо, их прически похожи на восклицательный знак, платья сшиты так, чтобы прохожий обернулся с испугом. Вы же человек, спокойно уверенный в своей красоте, вам не нужны ошеломляющие украшения. Точный овал лица, прямой пробор, прямые ресницы. Вы строги и безукоризненны, как кривая второго порядка.

– Эрнест, вы мешаете мне. Идите в рубку, посмотрите, как мы причаливаем.

Она не хотела продолжать этот разговор. Ее раздражали неуместные комплименты Рениса. В ракете, где люди жили тесной семьей не один год, требовался особый такт, чтобы не вызвать ссор и обид.

– Идите, вам надо быть в рубке, - повторила она.

– Я всегда удивлялся, - продолжал Ренис, не трогаясь с места, - откуда вы знаете, что именно "надо" и что "не надо". Мне вовсе не надо идти в рубку. Я люблю смотреть на астероиды в телескоп. Там они выглядят совершенством: сияющее ничто, математическая точка на математической линии. Вблизи это куча уродливых черных камней.

– Я не понимаю, Эрнест, разыгрываете вы меня, что ли? Постоянно стараетесь казаться хуже, чем вы есть. Вас считают опытным и выносливым, вы сами рветесь во все походы. И Вадим, и Умберто первым выбирают вас в спутники. Значит, вы любите космос, а не телескоп. У телескопа можно сидеть и на Земле. Где же ваша математическая логика?

– Уважаемая Надежда Петровна, вы ошибаетесь, я логичен как однозначная функция. Но я родился в Европе, вырос в мире сомнений и колебаний, в мире, где истинны и доказательны только цифры. Поэтому я математик и спортсмен. Я твердо стою на якоре цифр. Десять в квадрате - сто. Это всеобщая истина. Сто метров за десять секунд - хорошее время. Это тоже всеобщая истина. Если Ренис нашел алгоритм, значит он нашел алгоритм. Если Ренис пересек пустыню Ганимеда, значит он пересек пустыню Ганимеда. Я коплю заслуги, которые измеряются километрами.

– Дядя, скорее, мы причаливаем!

На пороге стоял четырнадцатилетний подросток, счастливый мальчик, предмет зависти всех мальчиков Земного шара, единственный, побывавший на спутниках Юпитера.

Роберт стал счастливчиком из-за болезни позвоночника. На Земле ему пришлось бы годы лежать в гипсе. Врачи рекомендовали длительную невесомость, и Ренису разрешили взять племянника в полет.

Невесомость в самом деле помогла. Через год Роб отлично плавал по ракете, через два - ходил и прыгал по лунам Юпитера. Он побывал на Ио, Европе, Ганимеде, Каллисто, а теперь готовился еще вступить на почву астероида.

– Дядя, скорее, мы причаливаем.

Тут и произошло…

Позже Надежда вспомнила, что ее встревожили непривычные звуки. Хриплый рев двигателей сменился каким-то свистом и кашлем. Послышались взволнованные возгласы… потом грохот… и тьма.

Шевельнувшись, она почувствовала боль в спине, в затылке, в колене. Подавила невольный стон. Но стоны не прекратились. Кто-то другой стонал, не она. Приоткрыла глаза. В зеленоватом аварийном свете кухня показалась незнакомой. Серое без кровинки лицо Рениса приблизилось к ней.

– Врачу, исцелися сам, - выговорил он с вымученной улыбкой. - Помогите мальчику, если можете встать, Надя.

– А Вадим?

Стонал Роберт. Он лежал с запрокинутой головой, нелепо вывернутой ступней. Надежда ощупала ногу. Вывих. Резко дернула. Мальчик вскрикнул и приоткрыл глаза.

– Теперь посмотрите мои ожоги.

Только сейчас Надежда уловила запах горелого мяса. Видимо, Ренис упал на плиту и тоже не сразу пришел в сознание. У него был прожжен костюм, обуглилось плечо, кожа на груди…

– А Вадим? А Вадим?

– Вы не хотите помочь мне? - повторил Ренис настойчиво.

Почему он не смотрит в глаза? Почему бормочет что-то невнятное? "Мужайтесь. Возьмите себя в руки…"

Она кинулась к двери, забарабанила кулаками…

– Вадим, Вадим, Вадим!

Никто не отзывался. И дверь не открывалась, не поддавалась никаким кнопкам. Это означало, что в соседнем отсеке авария, пробит борт, воздух вышел.

Потом Надежда вспомнила, что за плитой есть шлюз. Быстро надела шлем, бросилась туда.

– Надя, подождите. Послушайте, я скажу…

Ох, как медленно тянется время в шлюзе. Воздух высасывается, нагнетается в баллоны. Кому нужна эта скрупулезная экономия? Выключить. Дверь заклинило. Ну вот…

В глаза ударил свет - вспыхивающий, мятущийся. Где-то в стороне за полкилометра догорал отброшенный взрывом двигатель. Бурые скалы, словно каменные зубы, впились в тело ракеты. Где же пассажирские каюты, управление, рубка? Где люди - двадцать два человека?.. Где Вадим?..

Ничего! Ничего! Закопченная воронка, осколки стекла, оплавленный металл, крошево стали и пластмассы…

Ой, Вадим, ой, милый!

Все стало зелено, все поползло. Закрыв глаза, женщина вслух причитала, раскачиваясь. Потом почувствовала, что ее подняли и несут. Вспомнила: у Рениса ожоги, мальчик без сознания. Два человека нуждаются в помощи врача. Некогда горевать, надо оказать помощь.

Надо!

У Рениса-дяди сильные ожоги на груди, на правом боку, ушибы головы, сотрясение мозга и бред.

У Рениса-племянника сломана ключица, вывих ноги, боли в позвоночнике, высокая температура и бред.

У племянника бред космический. Он прыгает по скалам Йо, нога застревает в расщелинах. Он твердит названия астероидов: Церера, Юнона, Паллада, Веста, Астрея. И с гордостью утверждает: "Я знаю наизусть двести номеров, дядя Вадим. Спрашивайте по порядку и в разбивку".

Никогда не спросит тебя Вадим, никогда!

А у дяди бред земной. Каждый час, каждые полчаса он возвращается на Землю. Он говорит речь на аэродроме: "Господа, я счастлив доложить вам, дорогим землякам…" Он рассказывает журналистам: "Да, приключения были у нас, особенно на Ганимеде и на безымянном астероиде тоже…" Он гуляет по аллеям с какой-то женщиной (иногда она Нора, иногда Арабелла, иногда - Лили) и говорит: "Представь себе наше одиночество, моя милая. Блестящая точка в океане черной тьмы…"

Врачебный кабинет взорвался вместе с рубкой. Операционного стола не было, не было рентгена, лекарств, инструментов, даже бинтов. Надежда вспоминала прадедовские рецепты, делала холодные компрессы, примочки из крепкого чая, кипятила в кастрюлях столовые ножи. И тем не менее она ухитрилась сделать Ренису пересадку кожи, своей собственной. Площадь ожогов была слишком велика, с оставшейся кожей он не выжил бы.

Бредил один, бредил другой, просил пить один, просил пить другой. Одному компресс, другому примочка, одного успокаивать, другого кормить с ложечки. Нечаева металась между двумя постелями. В сутки ей удавалось поспать не больше чем два часа.

Она сумела спасти обоих. И, пожалуй, больные спасли ее. Ей некогда было думать о своей потере, мешала работа, мешала отупляющая усталость. Надежда привыкла к своему горю прежде, чем выплакала его, смирилась с ужасным положением раньше, чем почувствовала весь его ужас.

Ренис-старший очнулся раньше, чем она предполагала, как будто усилием воли вырвался из бреда. Уже на третий день Нечаева увидела, что он сидит на постели, силится непослушными руками натянуть скафандр.