— Я оставлю тебя наедине с нашим другом, Перкинс, если ты не возражаешь, — сказал он, все еще принюхиваясь к своей руке. — Это запах мозгов. Я нахожу его крайне возбуждающим. Я буду в библиотеке, может, ты составишь мне там компанию, когда закончишь.

Перкинс уселся на ляжки, рот его лоснился от крови и слизи. Крэйвен уже был разделан от шеи до паха; внутренности, еще теплые, вываливались, поблескивая, наружу.

— Конечно, сэр, благодарю вас, сэр. Как только я закончу здесь, то приду к вам, сэр.

Спустя некоторое время они уже сидели вместе в библиотеке, не нарушая поначалу доверительного молчания. Насытившийся Перкинс снял ботинок и носок, чтобы «дать ноге немного подышать». После долгой паузы, во время которой Квимби изображал отсутствующий взгляд, а на самом деле таращился на ступню Перкинса, слуга выразительно кашлянул.

— Сэр, я удивляюсь, почему вы не дали ему закончить предложение, прежде чем убивать его, сэр.

Квимби, которого оторвали от его эротических мечтаний, вздрогнул. «Ты что, Перкинс. Я ударил в подходящий момент, когда шантажист меньше всего этого ждал. Что такого мало-мальски важного на этом свете мог он сказать?»

Ответ на это, конечно, был, и ему предстояло появиться очень скоро. Он пришел в форме письма от журналиста из бульварной прессы, которого звали МакКензи и которому Крэйвен, как выяснилось, дал на сохранение копию фотопроизведенного рисунка.

Это оказалось крайне утомительным делом, тем более что МакКензи имел очевидный опыт в искусстве шантажа. За два года, прошедших с того момента, он вытянул из Квимби большую сумму денег, а заодно воспользовался общественным положением лорда и его светскими связями, какими уж они ни были.

Квимби, однако, решил убить МакКензи — из милосердия. Там внизу, в подвальном этаже клуба, ожидает Перкинс. По всей видимости, он сидит там один в помещении для лакеев: когда он туда прибыл, остальные слуги предпочли его покинуть. Такое уж он производил на людей действие в те дни. Они были склонны освободить площадь вокруг него. Он издавал невероятно специфический запах и приносил с собой крайне неаппетитно пахнущие завтраки. Квимби не сомневался, что Перкинс будет наготове.

— Ваша светлость, — сказал МакКензи, — если вы не возражаете.

Квимби быстро окинул взглядом пустой зал библиотеки. МакКензи сделал то же самое, прежде чем обыскать Квимби на предмет оружия. Удовлетворенный, что светлость его не имеет, он указал на стул, и Квимби сел, улыбаясь. Он думал о томике Флобера, стоявшем совсем неподалеку, и о Перкинсе внизу у лестницы: колесики их плана пришли в движение.

МакКензи отличался грубоватыми манерами и пышными бакенбардами. Как ни странно, противники, похоже, понимали, что при иных обстоятельствах они наверняка понравились бы друг другу.

— Вы ведь закажете мне портвейна, ваша светлость? — спросил МакКензи. — Просто чтобы разрядить обстановку?

— Конечно, — улыбнулся Квимби, живо представив, как туда и сюда работает нож, срезая куски мяса с этой глупой, толстой, лоснящейся физиономии.

Когда портвейн был принесен и слуга удалился, МакКензи уселся поудобнее.

— Прежде чем мы займемся нашим делом, милорд, могу я попросить вас о небольшой услуге? Немного информации, если позволите?

Квимби нахмурился. Мало того, что этот проходимец его шантажирует, обеспечил себе через него членство в клубе, так теперь еще и это? Вытряхивать из него информацию, как из обычного осведомителя, источника?

Он шумно вздохнул, показывая этим все свое неудовольствие, на что МакКензи улыбнулся, показывая в ответ, что неудовольствие его светлости в данных обстоятельствах совсем никудышное оружие, и потому приступил к делу: «Что вы знаете о сэре Джоне Конрое, ваша светлость?»

— Очень мало. Что он советник матери королевы. Что королева ненавидит его.

МакКензи подался вперед: «Потому что…»

— Потому что он совершенно не скрывал своего желания быть теневой властью при троне. Говорят, когда юная принцесса была очень больна, он попытался принудить ее подписать бумагу о назначении его Личным Секретарем принцессы. Ужасно неблаговидно, не так ли?

— Как Конрою удалось влезть к ним? — спросил МакКензи.

— A-а, он начинал в должности конюшего у последнего герцога Кентского, где-то за три года до того как герцог умер и за пару лет до рождения будущей королевы.

— И она с детства ненавидела его?

— О-о, да, абсолютно. Она называет его не иначе как демон во плоти.

— Почему так?

— Вероятно, она видит внутри него тьму.

— Это не впервые, когда я слышу это словосочетание в одном и том же предложении, Конрой и демон, хотя я чувствую, что в первом случае имелся в виду гораздо более буквальный смысл. Вам не кажется, и в самом деле, милорд, что в последнее время развелось как-то необычно много слухов, связанных со сверхъестественными событиями, что скажете?

Квимби заерзал в своем кресле.

МакКензи чуть придвинулся. «Той ночью, — сказал он, — разве вечеринка у вас не вышла из-под контроля, а, ваша светлость?»

Квимби ничего не ответил.

— Это было в ночь восшествия на престол, не так ли?

Квимби изучал свои ногти. «Может быть. Я, собственно, не помню в подробностях…»

— Почему?

— Ну, я вас умоляю.

— Почему это произошло той ночью? Почему ваши мертвецы напали именно той ночью?

— Я и в самом деле не знаю, о чем вы говорите.

— В связи с той ночью имеются сообщения о схожих адских происшествиях по городу, разве вы не в курсе?

Квимби отрицательно затряс головой. «Я не читал ни о чем таком в газетах. Насколько мне припоминается, все газетчики занимались специальными приложениями о смерти короля».

— Прошел слух о какой-то двухголовой псине, может быть, вы слышали?

— Двухголовая собака? Нет, но…

— Говорите!

— Ну, я видел двухголовую крысу.

— Крысу?

— Совершенно точно. Она пробежала прямо под моим окном.

МакКензи откинулся в кресле, как и Квимби. Оба задавались вопросом, не шутит ли другой.

— Я думаю, той ночью было что-то из ряда вон выходящее, — сказал МакКензи. — Я был свидетелем, правда, в другую ночь, такого, что до сих пор задаюсь вопросом, было ли это на самом деле. И продвигаясь дальше, ваша светлость, могу только спрашивать, не вовлечен ли в это сэр Джон Конрой. А может быть, даже и вы?

— Понимаю, — сказал Квимби. — Вы думаете, что я в одной команде с силами тьмы, — он ухмыльнулся. — Может быть, вам стоит пересмотреть свою стратегию в качестве шантажиста, а то вдруг что не так?

МакКензи откинулся в кресле. «Если бы я боялся, ваша светлость, я приберег бы свой страх для шарманщика, а не для его обезьянки. А теперь, ваша сиятельная светлость, если позволите, я возьму свои деньги», — сказал он.

Квимби, вскипев, вытащил кошелек, затем протянул его МакКензи, который тут же сунул его в свой карман.

— Сейчас, — сказал Квимби, — если позволите, я хотел бы получить свой маленький кожаный кошелек обратно. Одно дело — давать вам деньги, но я совершенно не понимаю, почему я должен снабжать вас еще и кожаными кошельками.

МакКензи нахмурился, полез в карман своего пальто и вытащил кошелек…

В библиотеке имелся подъемник, по которому персонал поднимал напитки и блюда на верхние этажи клуба; была также и тайная лестница, известная немногим посвященным. Этим потайным ходом Квимби и собирался воспользоваться, когда с помощью ножа, запрятанного в томике Флобера, он заставит МакКензи спуститься по лестнице в подвал, где вместе с Перкинсом они сумеют подтащить МакКензи к их карете. Они привезут его к себе домой, а в доме Квимби его уже ждет погреб, ныне отравленный трупной вонью от многих тел, поставляемых сюда господами Берком и Хээром-младшими, но как бы то ни было, это все-таки идеальное место для того, чтобы расспросить журналиста, что у него на уме. Ибо там МакКензи будут пытать. Квимби рассчитывал укрыться от зловония: может быть, мечтал уже он, надо соорудить какой-нибудь респиратор, но такой, чтобы он позволял видеть и наслаждаться зрелищем — когда Перкинс будет поедать, часть за частью, тело его врага вплоть до тех пор, пока этот человек, испытав несусветные, невообразимые муки, не откроет им местонахождение фотопроизведенного рисунка… и Квимби сам съездит за ним и найдет изобличающее его изображение, и как только он получит его, вернется домой и прикажет Перкинсу прикончить врага.