Вот что писал о «Дон Кихоте» Достоевский, крупнейший из созвездия гениальных русских писателей девятнадцатого века: «Эта книга действительно великая, не такая, как теперь пишут; такие книги посылаются человечеству по одной в несколько сот лет…» И дальше он писал, что если человечество предстанет перед судом божьим, то одной этой книги хватит, чтобы доказать доброту человека и оправдать все его грехи.

Но при всем своем величии «Дон Кихот» до слез смешная книга. Смех и слезы живут здесь на каждой странице, живут вместе, не стесняясь друг друга и не мешая друг другу. Но это добрый смех…

После лекции Луис с трудом отвязался от студентов, тащивших его пить пиво, и позвонил майору Кастельяносу. Ему ответил дежурный охранник, пробурчавший, что начальник уехал в столицу и неизвестно, когда вернется. Отсутствие майора стало причиной необычайного воодушевления Луиса. Он вполголоса запел и выбежал из большой, обшарпанной комнаты, служившей одновременно помещением кафедры испанской филологии, кабинетом декана факультета и складом учебных пособий.

Через четверть часа «форд» ворвался на стоянку гостиницы «Дельфин». Луис поднялся в номер и занял свое прежнее место у окна. Через какое-то время в фокусе бинокля вновь появился Лысан. Он вошел в свою комнату, улегся на кровать и начал ожесточенно чесать живот. Так продолжалось очень долго, и Луис устал созерцать это однообразное и малопривлекательное зрелище. Но его терпение было вознаграждено тем, что в комнате появились Алексис и третье, не знакомое до этого момента Луису лицо – Шакал с приемником и разборной коротковолновой антенной. Шакал развернул антенну и стал крутить ролик настройки. Лысан, продолжая чесаться, выжидательно навис над расположившимся на полу радистом.

«Он принимает радиограмму!» – догадался Луис, и его охватил страх, огромный и неудержимый, такой, какой он испытывал лишь один раз в жизни, ребенком, заблудившись в сумерках в лесу и приняв куст за ужасного волка. Луис прочувствовал до конца, что все, что с ним происходит, это не игра! Люди, которые добиваются от него чего-то, известного только им, направляются чьей-то волей, имеют связи вне страны. Это темные, страшные люди, об этом говорят их лица, их манеры, их приемы. Это преступники… Луис усомнился, удастся ли поймать Шакала и напугать его. От мысли о прямом контакте с этими людьми у него засосало в животе.

Тем временем Алексис и Лысан сгрудились вокруг клочка бумаги, и Луис увидел, как Лысан злобно набычился, а Алексис исполнил свое неповторимое движение бровями, вскинув их вверх и став похожим на филина из мультфильма. И Луис начал хохотать, глядя, как вертится на месте Шакал, отчаянно жестикулируя и указывая дрожащими ладонями на приемник, как одеревенело смотрит на него Лысан и как злорадно вздымает брови Алексис. Вместе со смехом ушел страх, и вернулось обычное ощущение силы и вера в удачу.

«Этот парень, похоже, большой путаник! Он, наверное, что-то напутал в радиограмме, – размышлял Луис, рассматривая виноватую, побитую фигуру Шакала. – Бедняга! Кажется, он впутался не в то дело, для которого создан. Он все время дрожит, как заяц, хотя ничего страшного с ним пока никто не делает. Но ругают, видно, крепко. А лысый готов прямо сожрать беднягу со всеми потрохами!..»

Если бы Шакала можно было разорвать на части, Лысан с большим удовольствием сделал бы это. Шакал дважды прослушал радиограмму от Суареса и так и не смог разобрать последнюю фразу. Суарес не верил в способность кого-либо из членов ударной группы овладеть шифром, и радиограмма была передана открытым текстом. Он был вполне невинного содержания: «Ваше сообщение представляет для нас большой интерес. Продолжайте вести дело так же энергично. По возможности сообщите детали. В случае неприятностей…» – и дальше шли несколько слов, из которых Шакал доподлинно установил лишь последнюю часть последнего слова. Это был суффикс глагола «-овать».

– Там сплошные помехи были, когда конец передавали! И два раза так! Я не виноват, в общем… – робко объяснял Шакал, холодный от страха.

– Ты, значит, ни на что не годишься. Дали помощничка! Радиограмму открытым текстом принять не может, специалист… – Лысан отчаянно матерился. – Вот, посмотри на него! – Он указал кривым перстом на приосанившегося Алексиса. – Все, что поручат, все сделает. Настоящий член нашей большой семьи! – «Семьей» по итальянской традиции любили называть в синдикате Суареса саму организацию. – А ты, значит, выродок, которого удавить надо!

– Да чего вы ему такого поручали! Небось, радиограммы в забитом эфире он не принимает! – скулил Шакал, с необыкновенной скоростью бегая глазами. – А как машину без тормозов вести – так я! Как под домом сторожить – так опять я… – Шакал по-настоящему плакал, размазывая по лицу слезы. Обещание Лысана удавить окончательно расстроило его. Хотя Шакал начал работать на синдикат недавно, о Лысане он уже наслушался самых зловещих сплетен.

Алексису слова Шакала не понравились. Он усмотрел в них попытку умалить его достоинства и угрожающе зашевелил асимметрично выщипанными усами.

Голова Лысана покрывалась каплями и лужицами пота. Он опять занимался не свойственным ему делом – размышлял, стараясь догадаться, какой же глагол на «-овать» мог завершить радиограмму. Последняя фраза, упущенная Шакалом, явно содержала важное предписание. Скорее всего, по мысли Лысана, это был глагол «ликвидировать».

– Надо, значит, делать что-то! Суарес торопит, не терпится ему! – мрачно заявил Лысан в виде результата своих раздумий. – Да еще вы с Шакалом тут совсем, значит, в склоках погрязли! – фальшиво возмутился он. Ничто, кроме денег, не радовало его в жизни больше, чем склоки между подчиненными, которые Лысан лелеял и бережно раздувал из самой маленькой, ничтожной искорки, причем на это его неповоротливого интеллекта всегда оказывалось достаточно. – Пойду, значит, обедать, а потом посплю. А вечером ты, дружок, к дому пойдешь. А то ты совсем засиделся! – сострил напоследок Лысан, с умилением наблюдая, как вытягивается физиономия Алексиса. – Посмотришь, что там наш профессор делает. Тихо только…

Негр средних лет в затейливо расшитом золотой бахромой костюме, с блестящим от пота лицом катался по сцене, взбрыкивая ногами и выкрикивая что-то приятным хрипловатым голосом в микрофон. Рев публики перекрывал его усиленные мощной акустической аппаратурой крики. Потом негр встал, отряхнулся и попросил у публики платок. К нему потянулись десятки женских рук с платками, которые он собрал в охапку, вытер разгоряченное лицо, после чего платки полетели в зал и были подхвачены владелицами как драгоценные сувениры.

Негр по имени Оскар вновь стал петь. То, что он пел, не было обычной песней, – это была «сальса», ритмичный речитатив, обычно на темы любви, понятой так, как понимают любовь обитатели Эль-Параисо.

– Эй, мулатка, мулатка, черненькая, черненькая, как мои ботинки! – сладострастно обращался Оскар к одной из зрительниц. – Идем танцевать со мной, негрита, идем! Я тебя научу чему-то, чего не умеет твой муж! У тебя нет мужа? Хорошо, прелесть моя! Я сам буду твоим мужем! Хотя бы ненадолго!

Девушка-мулатка с сияющими от счастья глазами выскочила на сцену, и Оскар, пританцовывая вокруг, несколько раз со вкусом поцеловал ее в матово-коричневые щеки.

– Как вкусно! – выкрикивал он в микрофон после каждого поцелуя. – Негрита, какая ты вкусная!

– Вкусная! Вкусная! – подхватывал зал, присутствовавшие в кабаре «Золотая черепаха» жители Эль-Параисо повскакивали с мест и начали танцевать под звуки огромного, украшенного разноцветными лентами барабана.

Оскар оставил девушку танцующей посреди сцены, приблизился к публике вплотную и призывно закричал:

– А ну-ка, есть ли тут в зале негриты такие же вкусные, как эта шоколадная малышка? Давайте все сюда, пока я не съел эту девочку! Всех я не могу съесть!

И через несколько секунд на сцене танцевали десятки темнокожих девушек, танцевали так, как умеют танцевать только в Эль-Параисо, танцевали так, что у пожилых канадских туристов маслено заблестели глаза, а самые смелые из них похватали своих старушек и затопали ногами, посмеиваясь друг над другом.