Он снова обратился ко всей съемочной группе:

– Те миленькие сценки воссоединения с девушкой, которые снимались в Пайнвуде, мы выкинем. Фильм завершится кадрами, противоположными тем, что идут вначале. То есть сперва машина крупным планом с вертолета, потом она постепенно удаляется и наконец становится лишь точкой на равнине. В самом конце появится крестьянин, который идет по гребню холма, ведя под уздцы осла. И каждый зритель сможет сам для себя решить, спасет ли крестьянин героя или пройдет мимо, не заметив его.

Ивен прокашлялся. В зале царило молчание. Все внимательно слушали.

– Конечно, это означает, что нам придется гораздо дольше проработать здесь, на местности. По моим расчетам, мы пробудем тут еще около двух недель, может быть, больше, поскольку придется сделать гораздо больше эпизодов с Линком в машине.

Кто-то застонал. Ивен яростно глянул в ту сторону. Недовольный немедленно заткнулся. Высказаться вслух решился один только Конрад.

– Хорошо, что я буду за камерой, а не перед ней! – лениво заметил он. – Линк уже вымотался.

Я ковырял вилкой два последних куска курятины, не видя тарелки. Конрад смотрел на меня в упор – я чувствовал его взгляд. И не только его. Все уставились на меня. Мое актерское мастерство заставило их дождаться, пока я прожевал еще один кусок, запил его глотком вина и наконец посмотрел на Ивена.

– Хорошо, – сказал я.

По группе пробежал легкий ропот. Я осознал, что они все сидели затаив дыхание и ждали скандала века. Но если оставить в стороне мои собственные чувства, следовало признать, что с точки зрения киноискусства Ивен прав. Он был бесчеловечен, но его профессиональному инстинкту я доверял. А ради того, чтобы снять хороший фильм, я готов был пойти на многое.

Мое согласие изумило и в то же время подстегнуло режиссера. Видения хлынули из него таким мощным потоком, что он едва успевал облекать их в слова.

– Там должны быть рыдания… потрескавшаяся кожа… солнечные ожоги… жуткая жажда… мускулы и связки, дрожащие от напряжения, точно скрипичные струны, руки, скрюченные от бесплодных усилий… муки отчаяния… и ужасающая, давящая, оглушительная тишина… а ближе к концу – постепенное разрушение человеческой психики, так что, даже если его спасут, он никогда уже не будет прежним… И каждый, кто увидит этот фильм, уйдет измученным, выжатым, как лимон, и унесет с собой картины, которые он запомнит навсегда.

На физиономиях операторов была написано: «Все это мы уже слышали». Девушка-гримерша делалась все задумчивее. Похоже, один только я представлял, как все это будет выглядеть изнутри. Меня пробрала дрожь, как будто мне предстояло умирать по-настоящему, а не просто делать вид. Как глупо! Я встряхнулся, отмахиваясь от иллюзии, что все это относится ко мне лично. Чтобы хорошо сыграть, надо именно играть, а не жить в картине.

Ивен сделал паузу и уставился на меня, ожидая ответа. Если я не хочу, чтобы он подмял меня под себя, пора предложить что-то свое…

– Крики, – спокойно заметил я.

– То есть?

– Крики, – повторил я. – Поначалу он будет кричать. Звать на помощь. Кричать от ярости, от голода, от страха. Орать во всю глотку.

Глаза Ивена расширились. Он понял, что я прав.

– Да… – сказал он и глубоко вздохнул, точно в трансе. – Да!

Огонь, пылавший у него в мозгу, поуспокоился и перешел в более продуктивный жар, не мешающий трезвым расчетам.

– Вы это сыграете? – спросил он.

Я понимал, что он спрашивает вовсе не о том, согласен ли я кое-как отыграть положенные эпизоды, а о том, вложу ли я в них душу. Законный вопрос – после всего, что было сегодня. «Сыграю!» – подумал я. Я постараюсь сделать этот фильм шедевром. Но ответил я небрежно:

– Зритель обрыдается.

Ивен скривился. Ничего, ему полезно. Прочие расслабились и снова вернулись к беседе. И все же некое скрытое возбуждение осталось. Это был лучший вечер со времени нашего приезда сюда.

Мы провели в пустыне еще две недели. Работенка была та еще, но зато прилизанный боевичок в конце концов превратился в событие. Фильм понравился даже критикам.

Все четырнадцать дней я был безукоризненно сдержан. Конрад угадал верно – и сорвал банк.

Когда я вернулся, августовская Англия показалась мне удивительно зеленой и прохладной. Я забрал в Хитроу свою машину, «БМВ» серийного выпуска, темно-синюю, с обыкновенным случайным номером, и поехал на запад, в Беркшир, чувствуя себя свободным как ветер.

Четыре часа дня.

Я еду домой.

Я обнаружил, что все время беспричинно улыбаюсь. Как пацан на каникулах. Летний вечер, и я еду домой.

Дом был средних размеров, наполовину старый, наполовину новый, выстроенный на пологом склоне холма рядом с деревней в верховьях Темзы. Из дома открывался вид вниз, на реку и на закат. К дому вела дорожка без указателя. Большинство гостей проезжали мимо, не заметив ее.

Поперек дорожки валялся велосипед. На клумбе, наполовину заросшей сорняками, – лопатка и пара тяпок. Я остановил машину у гаража, глянул на запертый парадный вход и пошел на зады.

Я увидел всех четверых прежде, чем они заметили меня. Словно в окошко. Двое мальчишек играли в бассейне черно-белым пляжным мячом. Рядом с бассейном стоял немного выгоревший зонт, и под ним на надувном матрасе лежала девчушка. На солнышке сидела на коврике, обняв колени, молодая женщина с коротко подстриженными волосами.

Один из мальчишек поднял голову и увидел на другом конце лужайки меня.

– Эй, глядите! – крикнул он. – Папа вернулся!

И окунул брата.

Я, улыбаясь, направился к ним. Чарли отлепила зад от коврика и неторопливо пошла мне навстречу.

– Привет, – сказала она. – Осторожно, я в масле.

Она подставила губы для поцелуя и коснулась моего лица внутренней частью запястья.

– Господи, что ты с собой сотворил? Худющий, как щепка!

– В Испании было жарко, – сказал я. Мы вместе подошли к бассейну. Я сорвал с себя галстук и скинул рубашку.

– А ты не сильно загорел.

– Да, не очень… Я большую часть времени просидел в машине.

– Ну что, все нормально?

Я сделал гримасу:

– Время покажет… Как ребята?

– Прекрасно.

Меня не было целый месяц. А можно подумать, что я уехал вчера. Папа вернулся домой с работы…

Питер лег пузом на край бассейна, выполз на берег и зашлепал ко мне.

– Чего ты нам привез? – осведомился он.

– Питер! Я же тебе говорила… – в отчаянии сказала Чарли. – Будешь попрошайничать, вообще ничего не получишь!

– На этот раз – почти ничего, – сказал я. – Мы были за много миль от всех приличных магазинов. Кстати, убери-ка свой велосипед с дорожки.

– Ну во-от! – протянул Питер. – Не успел приехать, уже ругаешься!

Он пошел за дом, даже спиной ухитряясь выражать протест.

Чарли рассмеялась:

– Я так рада, что ты вернулся!

– Я тоже.

– Пап, смотри! Смотри, чего я умею, пап!

Я послушно посмотрел, как Крис перекувырнулся вокруг мяча и вынырнул с торжествующей улыбкой, протирая глаза и ожидая похвалы.

– Здорово! – сказал я.

– Смотри еще, пап!

– Погоди минутку.

Мы с Чарли подошли к зонтику посмотреть на дочь. Пятилетняя девочка с каштановыми волосами, хорошенькая… Я присел рядом с матрасом и пощекотал ей животик. Она хихикнула и широко улыбнулась.

– Как она?

– Как обычно.

– Взять ее искупаться?

– Мы с ней уже купались утром… но ей очень нравится купаться. Так что, пожалуй, лишний раз не повредит.

Чарли присела на корточки.

– Папа вернулся, маленькая! – сказала она. Но для Либби, нашей младшей, слова почти ничего не значили. После десяти месяцев ее умственное развитие продвигалось черепашьим шагом. Трещина в черепе. Питер, которому тогда было пять лет, однажды взял ее из коляски, чтобы отнести в дом. Он хотел помочь. Чарли, которая как раз шла, чтобы забрать девочку, увидела, как Питер споткнулся и упал. И Либби ударилась головкой о каменную ступеньку террасы – это было еще на старой лондонской квартире. Ребенок был оглушен, но через пару часов доктора решили, что с ней все в порядке.