Возгласы протеста на улицах. Противники Перона объединялись в оппозицию. В университетах одно за другим шли собрания, где обсуждались предстоящие демонстрации и всевозможные акции протеста.

Полиция заняла здание университета. Студентов бросали в застенки без суда и следствия. Эрнесто узнал об этом от своего однокашника Томаса Гранадоса.

— Моего брата взяли и бросили за решетку — ни за что ни про что. Как бы они его там не прибили. Чтоб им пусто было! Надо попытаться достать разрешение на свидание.

— Томас, если разрешат, возьми меня с собой.

— Но ты ведь с ним почти не знаком.

— А хотел бы познакомиться получше. Он определяет состав команды по регби, а я сплю и вижу, чтоб меня в нее взяли.

— Кого, тебя? Ты на полном серьезе веришь, что Альберто возьмет в свою команду тринадцатилетнего? Да ты спятил!

— Сам понимаю: в основной состав я не подхожу. Но от Альберто зависит и кто будет играть за дубль. Тут-то у меня есть шанс.

— Ладно. Попробуем добыть разрешение. Им это удалось. В переполненной тюремной камере при полицейском управлении на нарах они увидели Альберто, сильно осунувшегося, как показалось Эрнесто. Но глаза его сверкали от ярости.

— Нас держат здесь противозаконно. Без судебного решения. Надо, чтоб об этом все узнали. Надо вывести людей на улицы. И потребовать освобождения всех арестованных студентов.

Эрнесто покачал головой.

— Ну и что, Альберто, просто взять и выйти на улицу, чтобы тебя огрели дубинками? Я выйду на улицу, но только если мне дадут пистолет.

Эрнесто сразу примкнул к толпе. Вид у молодых людей был оборванный и возбужденный. Они двигались в сторону жокей-клуба. От своего отца Эрнесто знал: для того чтобы вступить в него, надо иметь не только много денег, но и знатное имя. Отец не раз честил на все корки праздных франтов из этого клуба.

— Долой толстосумов! Долой толстосумов! — скандировали они.

В дверях показались первые члены клуба. Эрнесто почувствовал, что для него настал решающий момент.

Просвистел первый камень. Со звоном рухнуло витринное стекло. Брызги осколков заплясали по мостовой.

Эрнесто присоединился к торжествующему реву остальных. Кто-то зааплодировал.

— Валите отсюда, боровы! Катитесь в Штаты! Пролетело еще несколько камней. Члены клуба выстроились в шеренгу. Эрнесто подумал, что они вот-вот прибегнут к самообороне, так как полиция заставляла себя долго ждать. Он уже почти сорвал голос, но продолжал выкрикивать:

— Топайте сюда, трусы! Или без своих лакеев ничего сами не можете?

Он швырнул камень и угодил в стену дома. Сразу же нагнулся за следующим камнем.

— Быки![2] — гаркнул кто-то.

Так оно и было. Полицейские подобрались с тыла. Эрнесто успел насчитать не менее дюжины только на одном транспортере.

— Делаем ноги! Всем врассыпную! Быки близко!

Напоследок он запустил еще один камень. Он уже не видел, как тот летел. Однако надеялся, что не промазал. И сразу же дал деру.

Он не хотел угодить под дубинки. Он не хотел угодить за решетку. Ему было всего шестнадцать лет. По идее, ему бы сейчас полагалось дома сидеть да уроки учить, а не камни в жокей-клуб кидать.

За ним по пятам гнались двое полицейских. Но он был неплохой спортсмен, и поймать его было делом нелегким. Только бы астма не подгадила, думал он со страхом. Его грудная клетка сжалась. Дышать ритмично. Только ритмично дышать!

Один из полицейских споткнулся и растянулся во весь рост. Другой помог ему встать. А Эрнесто уж и след простыл в полутьме глухих проулков — так он избежал верного ареста.

Потом он сидел у своего друга Альберто. Они пили матэ,[3] и Эрнесто пришлось выслушать немало упреков.

— Чудак человек, я сам не раз в студенческих демонстрациях участвовал и с полицией сталкивался. Но с кем ты сегодня шел на жокей-клуб?

Эрнесто повел плечами, выказывая полное безразличие:

— Почем я знаю.

— И дернула тебя нелегкая с перонистами связаться?

— Просто у меня давно руки чесались съездить этим толстосумам булыжником по кумполу.

Ярость. Скорбь. Слезы. Эрнесто прижал кулаки к глазам. Спазмой свело желудок. Нет, в это невозможно поверить.

Семнадцать дней он продежурил у постели, с бессильным страхом наблюдая ее угасание. И вот его бабушка умерла. Он был не в силах воспрепятствовать этому. Он вонзил себе ногти в ладони. Ему хотелось испытать боль. Физическую боль, которая бы хоть как-то отвлекла, вывела из состояния внутреннего разлада.

Он блуждал по улицам, не ведая, в каком квартале находится. Где-то на углу налетел на прохожих, и те громко бранились ему вслед. В ушах стоял тупой гул, в котором вязли все звуки. Он закашлялся. Этого только недоставало. Жадно хватал ртом воздух. Вздулись вены на шее. Налитое краской лицо, казалось, готово было лопнуть.

Из всех отрывочных мыслей, что проносились в его мозгу, лишь некоторые застревали в сознании, отдаваясь эхом в висках.

Никогда больше не сидеть беспомощно, сложа руки!

Никогда не быть бессильным наблюдателем!

Научиться бороться с любой болезнью!

Учебу на инженера — по боку!

Несколько дней он ни о чем другом не мог думать. А потом принял решение. Он бросил занятия техническими науками, чтобы изучать медицину.

В движениях Чинчины чувствовалась нервозность. Ее щеки горели. С веселым интересом наблюдал Эрнесто за своей взвинченной подругой.

— Что с тобой, Чинчина?

Она откашлялась и опустила голову, словно хотела проверить оборки на подоле своего белоснежного платья. Стараясь не смотреть ему в глаза, через силу выдавила:

— В подобных компаниях ты столько раз затевал скандалы. Опять-таки, что у тебя за вид? С большим удовольствием я бы в кино с тобой сходила. Но Долорес настаивает, чтоб мы пришли во что бы то ни стало. Не исключено, она даже тайно влюблена в тебя.

Эрнесто звонко расхохотался.

— Это кузина-то? Тебе померещилось?

— А что тут странного? — упрямилась Чинчина. — Ты отпрыск уважаемого семейства. Впереди у тебя блестящая карьера врача. С другой стороны, одеваешься и изъясняешься ты точь-в-точь как уличные сорванцы. А это придает тебе оригинальность, возбуждает интерес.

Эрнесто прекрасно были известны сплетни и предрассудки знатных кругов Кордовы. Ему было на них наплевать. И сегодня он не проявил пиетета к своей репутации. Свои разбитые туфли он даже не почистил. На брючинах, в коленях, вздулись пузыри. Бессменная куртка висела на нем мешком.

Отшучиваясь, он пытался рассеять сомнения Чинчины. Вместе они отправились к Долорес Мойана Мартин. По дороге Чинчина снова умоляла его не заводить никакого скандала.

Он взял стакан с красным вином, отказался от сигареты и огляделся в поисках подходящего партнера для шахматной партии. Он хотел избежать танцев. Всем было известно, что ему слон на ухо наступил, он даже не может отличить танго от вальса.

Дядя Чинчины сразу же привлек его внимание. Этот невысокий толстячок был вызывающе изысканно одет, явно не в меру болтлив; свои словесные излияния он сопровождал забавными паукообразными движениями пальцев. Некоторое время Эрнесто слушал его, потом шепнул Чинчине:

— А это еще что за придурок? Чинчина сразу почуяла недоброе.

— Это мой дальний дядя. Он тут редкий гость. Только не порть вечер. Он как раз завел свою любимую пластинку: Англия.

Эрнесто осушил стакан и прислушался.

— Черчилль в моих глазах — гений. Лишь его дальновидности и решимости мы обязаны тем, что вторая мировая война выиграна. Преклоняюсь перед этим человеком. Вот образец истинного политика. Победа над нацизмом — его прямая заслуга.

Эрнесто громко рассмеялся. Дядя с возмущением посмотрел на него.

— Уж не надо мной ли вы смеетесь, молодой человек?

Эрнесто кивнул. Наступила мертвая тишина. Он решил объясниться:

— Черчилль! Этот английский бульдог! Что значит: «победа — его прямая заслуга»! Все, чего он добивался, — это удержать империю ради королевского дома да кучки денежных мешков.