— Властный голос, ледяной, очень неприятный.

— Ваш муж говорил, что у него иностранный акцент.

— Да, если только он не сюсюкал.

— Что именно в точности он вам сказал?

Она опускается в кресло со своим грузом и шепчет;

— Он попросил меня позвать г-на Матиаса. Я ему ответила, что он в школе полиции.

Тогда мужчина заявил мне, что ему надо срочно связаться с Ксавье, и, ничего больше не сказав, положил трубку.

Часы с богиней не скупятся и отбивают последний из десяти ударов хрустального звона.

— Потом, — продолжает дама Матиас, — человек снова позвонил.

— Когда потом?

— Примерно через полчаса. Он сказал, что решил в школу не звонить, и спросил меня, в какое время он сможет поговорить с Ксавье здесь.

Именно это, вы понимаете, меня взволновало.

Я стала задавать вопросы. Но человек меня сухо оборвал: «Речь идет о важном деле, о котором я буду говорить только с ним. Скажите, когда я смог бы с ним поговорить».

Она хмурит брови.

— Это было сказано тоном, не терпящим возражений. Я ответила, что в десять часов Ксавье наверняка вернется. Тогда человек заявил: «Идет, в десять!» и, как в первый раз, положил трубку.

Я в недоумении трясу своим котелком.

— Матиас должен был вернуться в десять часов? — удивленно спрашиваю я.

Конопатый рассеивает мое недоумение.

— Госпожа Матиас и я должны были пойти в кино.

Она прерывает его, заботясь о сохранении своей репутации.

— В зале приходской церкви идет «Чудеса в раю», — уточняет она.

— И вы отказались от такого тонкого фильма? — с сочувствием спрашиваю я.

— Нам вовсе было не до этого, — жалобно отвечает молодая особа.

Проходит несколько минут. Часы показывают десять часов пять минут, а на моих уже десять десять.

— Ваш оборотень, кажется, не отличается пунктуальностью, — замечаю я.

Едва я произношу эти слова, как за стеной раздается какое-то странное пение. Чем то похожее на заклинания.

Я бросаю осторожный взгляд на Матиаса, он краснеет.

— Это телевизор! — шепотом говорит он.

Я в ответ ничего не говорю, но сам задумываюсь. Пение продолжается, затем бормочущий голос солиста умолкает, и начинается хоровое чтение молитвы. Когда хор прекратил бормотание, солист снова вступает, и все это в форме заклинания.

— Если это по телеку, — говорю я, — то, наверное, идет передача о культе воду в Черной Африке.

Внезапно кто-то несколько раз стучит кулаком в стенку.

— А это, — спрашиваю я у Матиаса, пока его красотка разливает по рюмкам ликер домашнего приготовления, — дежурное привидение?

— Это теща зовет свою дочь.

И действительно, госпожа Матиас отвечает на этот сигнал условными ударами кулака в стенку. Гравюра, изображающая священника из Арса[18] верхом на мотоцикле, от ударов начинает подпрыгивать (судя по тому, как он подпрыгивает, святой отец вполне мог закончить кавалерийское училище Сомюр).

— Хотите немного апельсинового вина? — щебечет молодая женщина.

— С удовольствием, — поспешно соглашаюсь я, опасаясь худшего. Я боюсь домашних вин, как рвотного корня. От них всегда по утрам трещит голова и жжет в требухе. Впрочем, вся драма в том, что они крепленые.

Она подносит нам две малюсенькие рюмочки, содержимое которых не могло бы утолить жажду даже канарейки.

— А ты, дитя мое, — по-дитячьи сюсюкает Матиас, — ты разве не выпьешь с нами?

— В моем-то положении, — резко, как кнутом стеганула, сказала она и так на него посмотрела, как будто два чернильных пятна поставила, — ты что, шутишь?

Еще одна из породы тех, кто считает, что сделать пацана — это исключительная штуковина. По моему мнению, Толстяк на своем первом уроке уделил этому недостаточно внимания. Что до меня, то эти бабы, которые разыгрывают из себя Жанну д'Арк из-за того, что у них объем талии сто сорок сантиметров, они меня просто раздражают. Как будто они вынашивают будущего искупителя, супермена всех мастей, на которого возлагается миссия раз и навсегда вытащить нас из дерьма! Они говорят о СВОЕМ ПОЛОЖЕНИИ с большим пафосом, чем Карл V говорил о своем. А нежная, внимательная, восхитительная семья вторит ей умильными голосками. Она сочится рекомендациями. Она готова, она переживает второе рождение с рождением мальца. Она суетится, теряется, старается. Особенно мамаши дочек; они разглагольствуют о том, как это происходило с ними, и, позабыв, что они снесли на свет божий еще одного несчастного налогоплательщика, превозносят до небес свой внутриматочный подвиг.

— Извини меня, детка, — медовым голоском говорит он. — Мы выпьем за твое здоровье.

Я поднимаю свой наперсток.

— И за здоровье маленького чуда, которое вы скоро нам подарите, пылко говорю я с сосредоточенным видом.

Мама мия! Хорошо, что рюмка такая малюсенькая. Я раньше, конечно, пил апельсиновое вино, но такое отвратное — никогда. Оно напоминает мне микстуру от «глистов», которой поила меня Фелиция, когда я был в родильном доме. Это была такая дрянь, что я в течение десяти минут не закрывал рот, чтобы она выветрилась. Это пойло было гадким и отвратительным, мерзким до невозможности. Но зато эффективным. От него мои бедненькие червячки быстренько сменили место жительства! Им там устроили настоящую Хиросиму, причем без уведомительного письма! Verboten![19] Отъезд без возвращения назад! Они после этого и слышать не хотели об этой ужасной среде обитания. Это была опустошенная навсегда и непригодная для жилья земля, и я сомневаюсь, что эти ацтеки рискнут опять залезть в мой каркас даже тогда, когда меня упакуют в накрахмаленное пальто. У червячков есть свой беспроволочный или ползучий телефон, по которому они узнают о радиоактивных местах.

— Вам нравится? — спрашивает будущая маман.

— Восхитительно, — заверяю я ее со всей откровенностью.

Едва я это произношу, как открывается дверь, и в проеме появляется еще одна особа женского пола. Если бы у нее на бедрах не было юбок, а на губах помады, резонно было спросить, а уж не кобыла ли кентавра во плоти стоит перед тобой.

Но это все-таки дама: высокого роста, неповоротливая, квадратная, ноздреватая и волосатая со всех сторон.

— В чем дело, Анжелика! — вещает она голосом, от которого у вас тут же возникает жгучее желание пойти на скачки и поставить сразу на три первые лошади, — мы же тебя ждем. Матиас поспешно встает, складывается вдвое. Пришибленный и раболепный до глубины штанов.

— У нас гость, мать, — говорит Анжелика.

Кобыла застыла, как изваяние.

— В такой час? — хмурит она брови.

Тем не менее меня представляют. Комиссар Сан-Антонио, бывший начальник Ксавье.

Теща и ухом не ведет. Она не подает мне ни руку, ни копыто и смотрит на меня осуждающим и враждебным взглядом. А ее взгляд напоминает рыскающий луч прожектора. Под этим убийственным лучом я чувствую себя гораздо неприличнее, чем если бы я был в чем мать родила.

Она выкладывает все, что думает. Если Ксавье, уже в должности преподавателя, вынужден выполнять ночные задания, значит он немедленно должен бросить эту дурацкую работу. Турлен, бакалейщик по торговле оптом, тот самый, который руководит хоралом «Синицы крепостной стены и большого булыжника», сейчас как раз ищет опытного бухгалтера. Почему бы Ксавье не испытать свои силы на поприще актива и пассива.

Он соглашается, смущается и извиняется.

А стрелки на каминных часах невозмутимо продолжают свой бег по золотой тарелке циферблата. Уже почти десять двадцать, а таинственный корреспондент все не объявляется.

— Ну ладно, идем, — ворчливо заявляет госпожа Клистир. — Эти дамы-господа пришли ведь ради тебя, ты что, забыла.

Она загарпунивает свою дщерь и уводит ее, не удостоив нас не только словом, но даже взглядом.

— Послушай, — перехожу я на шепот, когда за ними закрылась дверь. — Какие же в Лионе малорадостные тещи. А что происходит у твоего эскулапа?