«Я люблю Отилию».

Затем он принялся расхаживать по комнате. Бросив взгляд в окно, выходившее на соседний двор, он увидел сцену, которая заинтриговала его. Аглае, одетая в пальто, осторожно вышла из дому и направилась к воротам. Вскоре выглянула Аурика, тоже одетая. Приоткрыв дверь, она следила за матерью. Когда та исчезла за углом, Аурика быстро подбежала к воротам и подождала там некоторое время. Потом и она выскользнула на улицу. Феликс ре­шил, что Аурика выслеживает мать. От Стэникэ, явивше­гося на другой день с таинственным видом к нему в ком­нату, Феликс узнал, чем было вызвано это преследование. Стэникэ осторожно прикрыл дверь и заговорил так, словно речь шла о вопросе, имеющем важное значение для всего человечества. А дело заключалось в следующем: у Аглае были кое-какие драгоценности, главным образом золо­тые браслеты, уже вышедшие из моды, но, во всяком случае, имеющие какую-то ценность. Аурика привыкла считать, что они предназначены ей. С некоторых пор Аглае стало казаться, что в доме слишком много барахла, кото­рое заполняет комнаты. Она продала кое-что из мебели, швейную машину и желала избавиться и от других вещей. Аурика держалась за все домашние вещи как за свое бу­дущее приданое. Уменьшение их количества повергло ее в ужас. Она чувствовала себя покинутой, преданной и втихомолку плакала целыми часами. Аглае вовсе не испы­тывала к ней никаких враждебных чувств, но она считала себя хозяйкой всего имущества и ее раздражала роль про­стой хранительницы добра своих детей, которую хотели ей навязать. Кроме того, она полагала, что девушке до­статочно иметь дом и какое-то приданое в деньгах, а остальное — это забота ее будущего мужа. Она пыта­лась втолковать Аурике, что мужчины желают теперь иметь в доме современные вещи и что поэтому все ее претензии бессмысленны. Аглае считала, что Тити больше нуждается в ее участии, потому что женщины безголовы и не смогут создать ему таких условий, как в родительском доме. Ее старания были направлены на то, чтобы дать Тити все, что она могла, вопреки привычному представлению о том, кому предназначается приданое. В разговорах с Тити с глазу на глаз она сообщила ему, что думает женить его по своему вкусу — на женщине, которая будет послушна, будет жить вместе с ней, чтобы на этот раз она могла дей­ствительно помогать им руководить всем хозяйством. Тити заранее предвкушал это заманчивое будущее и стал занос* чив с остальными. Это выводило из себя Аурику и Олим­пию, которые начали его ненавидеть и злословить о нем. Побуждаемый этими же чувствами, Стэникэ сообщил Феликсу:

—Понимаете, этот молчальник процветает! У моей тещи немало денег, я это пронюхал. А вы знаете, как глуп этот Тити? Феноменально! Он слабоумный, круглый идиот! Можете не сомневаться, я все разузнал. У него нет абсолютно никакого таланта. А вас все хвалят, мы все признаем ваш ум. Не поймите меня превратно, но по срав­нению с вами Тити все равно что навозный жук возле чистопородной лошади.

Это метафорическое сравнение отнюдь не очаровало Феликса, уставшего оттого, что его вынуждали зани­маться столь чуждыми ему вопросами. Однако Стэникэ не унимался:

—Как я говорил, моя теща копит денежки. Мне кажется, что она хочет купить Тити дом, поместить его туда вместе с женой, которую она ему подыщет, и сама наме­рена поселиться с ними. Так вот, значит, Аурика заподо­зрила ее, выследила, и ей показалось, что ее матушка хо­дит по ювелирам и что-то им продает. Тогда Аурика открыла согнутой шпилькой комод, в котором, как ей было известно, хранились браслеты, и обнаружила, что их нет. Разразился грандиозный скандал, только вы никому не говорите. Аурика плакала и визжала, а моя теща била ее по щекам — зачем в комод лазила и прочее. Теперь они помирились. Прекрасно. Но кто их знает, какой договор они между собой заключили? Вот я и пришел вас спросить: разве это красиво? Разве Олимпия, интересы которой я представляю, не имеет никаких прав? Опись приданого ничего не значит. В соглашении оговаривалось, что Олимпия будет иметь долю в имуществе своей матери. Так всегда случается, когда женишься по любви. Моя доброта и чувствительность просто меня доконают. Но впредь я буду тверд, я не допущу никакой поблажки. Не выполняете обязанностей — я возвращаю Олимпию родительскому очагу.

Феликс не знал, как отнестись к подобным заявлениям. Его все это не интересовало, и он спросил, чтобы только поддержать разговор:

—А теперь что вы делаете?

Стэникэ внимательно огляделся по сторонам, хотя это было совершенно излишним, потом зашептал Феликсу на ухо:

—Хочу уговорить тещу дать мне в долг. Я научил Олимпию, как воздействовать на нее: пусть скажет, что ей немедленно нужно сделать аборт. Деньги, отданные в долг родственникам, — это пропащие деньги. А я не­множко восполню то, что потерял.

Наконец Феликс избавился от Стэникэ. Поскольку тот беспрерывно курил, в комнате стоял дым, словно туман в лесу. Он открыл окно, и дым стал выходить густыми клубами. От окурков, расплющенных о чернильный при­бор, пахло жженой бумагой. Феликс выбросил их в печку. Чтобы немного проветриться и дать отдохнуть голове, он спустился вниз. Но на улицу он не пошел. Его потя­нуло в комнату, где стоял рояль. Там все было так, как оставила Отилия. Ноты, брошенные на полу, рассыпанные на крышке инструмента, забытые на пюпитре, были по­крыты пылью. Какие-то высохшие цветы вот уже не­сколько месяцев лежали на рояле. Феликс поднял крышку и хотел было дотронуться до клавишей, как услышал голос Стэникэ. Тот находился в соседней комнате и ораторство­вал перед дядей Костаке:

—Клянусь честью, она вышвырнула его, как собаку. Даже рубашки у него нет. Я краснею от стыда, потому что как бы там ни было, а я ему зять. Я встретился там с одним студентом-медиком. Может быть, вы, как свояк, послали бы сотню лей, чтобы смыть семейный позор? Я сделал все, что мог. Дайте мне деньги, и я отнесу их туда.

Феликс понял, что Стэникэ говорит о Симионе. Он услышал, как дядя Костаке проворчал:

—Какой стыд — с его-то пенсией...

—Правда, правда, — продолжал Стэникэ. — Я ведь знал, что вы человек богобоязненный и дадите ему денег. V. — Уж это я сам решу. Пошлю Феликса, не беспокой­тесь.

—Эх! — разочарованно вздохнул Стэникэ. Феликс испугался, что Стэникэ может сказать о нем что-нибудь язвительное. Чтобы предотвратить возможную глупую выходку со стороны Стэникэ, он положил руки на клавиши и начал разбирать страницу из «Испанских бе­зумств» Арканджелло Корелли. Захваченный на месте преступления, Стэникэ вышел из комнаты Костаке и молча направился к выходу, жестом упрекнув Феликса за то, что тот испортил ему все дело. Феликс продолжал играть пьесу, оставленную на пюпитре самой Отилией перед отъездом. В высокой и почти пустой комнате рояль звучал гулко, рождая во всех углах эхо. Смеркалось. Феликс вспомнил, как Отилия сидела на стуле, поджав под себя ногу, то и дело встряхивая падающими ей на уши белоку­рыми волосами, как ее быстрые пальцы бегали по клави­шам, а она в это время вполголоса напевала музыкальную фразу. Он попытался придать своим рукам такую же бег­лость, чтобы испытать то состояние духа, какое испыты­вала девушка, но не смог. Феликс не был хорошим пиани­стом. Он быстро захлопнул крышку, струны внутри еще рокотали некоторое время, словно это стонала под ветром заиндевевшая ель, потом все завершилось легким писком, и Феликс с удивлением увидел, как маленький испуганный мышонок бросился от рояля.

«Я изгнал духа музыки», — подумал он и вышел из комнаты.

Гуляя по городу, Феликс больше обычного размеч­тался об Отилии. У него было какое-то смутное предчув­ствие, словно что-то должно было произойти. По ассоциа­ции он вспомнил Джорджету. Мысль, что он мог бы зайти к ней показалась ему в данный момент совершенно неле­пой. Странная фамильярность генерала, его назойливая снисходительность — все представилось ему каким-то мутным и унизительным, а сочувствие Джорджеты и генерала к его любви к Отилии выглядело в высшей степени смешным. Нет, незачем ему больше ходить к Джорджете. Пусть даже Отилия забыла его, он будет одному себе обязан этим актом очищения. Он должен доказать, что может быть постоянным и верным, и даже если Отилия предала его, у него останется горькое удовлетворение, что он все-таки выше ее.