—Что же это за процесс? — с любопытством спросил дядя Костаке.

—Вот как обстоит дело, — повернулся к нему Стэ­никэ. — Один пожилой состоятельный человек не имел близкой родни и воспитывал ребенка, не усыновляя его. Он завещал ему все состояние, не забыв оставить неболь­шие суммы и всем дальним родственникам, чтобы не воз­никло никаких разговоров. Завещание в полном порядке. Я вас спрашиваю: имеет человек право оставить свое иму­щество тому, кому хочет, или нет?

—И-и-имеет! — заикаясь, сказал заинтригованный дядя Костаке.

—Вот тут-то вы и ошибаетесь! По здравому смыслу выходит, что имеет, а на деле — нет. Не успел старик целая куча людей, которые выдают себя за его дальнюю родню. Они заявили, что покойный, когда составлял завещание, не был в здравом уме. Этого мало! Они добились того, что последняя воля старика признана недействительной, и ре­бенок очутился на улице. Я помогал ему, кормил его, на­деясь, что выиграю процесс. Как бы не так!

—Что? Я не имею права оставить кому хочу свое состояние? — распетушился дядя Костаке.

—Нет, — с подчеркнутым хладнокровием сказал Стэникэ.

—Это мошенничество! — вспылил Костаке.

—Вы абсолютно правы. Но так случается с теми, у кого нет головы на плечах. А старик, о котором я вам говорю, был глуп и не послушался меня.

—А как, по-вашему, надо было поступить? — спросил более доверчиво дядя Костаке.

—Как надо было поступить? Я при жизни дал бы ребенку кое-что — и конец. Раз у тебя нет семьи, то, пока ты жив, никто не потребует отчета, как ты распоряжаешься своим имуществом.

—Конечно! — согласился дядя Костаке.

—А так что получилось? Противная партия подку­пила слуг и лечащего врача и добыла свидетельство, что старик проявлял признаки душевного расстройства задолго до того, как составил завещание, что он бил прислугу, без всякой причины выгонял родственников. Да еще при­несли из дома большое количество икон, которые старик унаследовал от родителей, и повели разговор о том, что он впал в религиозное помешательство и тратил деньги на акафисты.

—Негодяи! — пришел в ярость дядя Костаке.

—Они до того обнаглели, что объявили, будто старик не умел писать. Понимаете? А все завещание, от начала до конца, написано рукой покойного! И верх невезения вот в чем: хотя я своими глазами видел, когда старик был жив, как он писал, я не могу ничем этого доказать. Из дома растащили все вещи, а его письма родственники не хотят показывать. К тому же старик нигде не служил, так что я и не знаю, где достать доказательства. Он был ком­мерсант, родом из Македонии. Те люди, с которыми он имел дела, не пожелали мне ничего сказать: они боялись, что их привлекут как свидетелей, а может быть, их под­купили. Старик писал не слишком много, он заключал свои сделки большей частью на словах. Ну вот, научите меня, что делать?

—У мальчика все права, — возбужденно сказал Ко­стаке. — Существует завещание!

—Существует, черта с два! — уныло ответил Стэникэ. — Оно гроша ломаного не стоит, понятно вам? Все в один голос заявляют, что старик не умел писать, а я располагаю только одним-единственным документом, напи­санным его рукой, — завещанием. Ничего сделать нельзя. Дайте мне самое великолепное завещание, и я его опро­тестую.

Стэникэ, разжигая негодование дяди Костаке, еще не­которое время распространялся на эту тему, затем выпил несколько рюмок водки, закусил маслинами и, внезапно вспомнив, что его ждет Аглае, поспешил к двери. С по­рога он крикнул дяде Костаке:

Послушайтесь меня! Не делайте завещания. Когда понадобится, позовите меня, я научу вас всем нашим адво­катским уловкам.

После обеда Феликс, соскучившись, решил отправиться к Джорджете. Он поднялся по лестнице и позвонил, но тотчас же, словно раскаявшись, невольно отстранился от двери. Зачем он сюда пришел, как оправдать подобный визит? Он сознавал, что эта девушка куртизанка, однако, судя по кварталу и великолепному дому, где она жила, она была не из тех, к кому всегда можно смело посту­чаться. Он уже хотел сбежать вниз по лестнице, когда дверь приотворилась и в нее осторожно высунула голову сама Джорджета.

—Ах! Это вы? Как я напугалась! Входите! Феликс заметил, что девушка не причесана и одета весьма небрежно — в накинутом наспех пеньюаре, в туф­лях на босу ногу. Джорджета объяснила, что отпустила служанку в город, а сама проспала до позднего часа, по­тому что вернулась домой на рассвете.

Она пригласила Феликса в маленькую гостиную, и он отметил, что ее квартира, над убранством которой рабо­тал один декоратор, выглядела очень прилично. Очевидно, девушка получала значительное содержание.

—Знаете, — сказала она, положив руку ему на плечо, — я очень рада, что вы пришли. Мне говорил о вас Стэникэ.

—Да? — нахмурившись, спросил Феликс.

Девушка смешалась, опустила руку и сдержанно ответила:

—Он не говорил про вас ничего плохого. Наоборот, сказал, что вы будете самым великим врачом, что вас уже и сейчас знают в Париже, где вы опубликовали книгу или что-то в этом роде, что вы поедете за границу — вас по­сылает университет.

Феликс узнал обычную манеру Стэникэ делать из мухи слона, но после холодного равнодушия, которое ему при­шлось столько раз испытать, почувствовал к нему призна­тельность за эти преувеличения.

—Он мне рассказал и кое-что другое! — засмеялась Джорджета, усаживаясь на другой конец софы, на кото­рой сидел Феликс. — Он мне сказал, что вы — покоритель женских сердец, что у вас есть прекрасная возлюбленная, Отилия, но вы ее прогнали, потому что не хотите портить себе карьеру. Зачем вы это сделали?

Феликс побледнел.

—Какой негодяй! Но это ложь. У меня нет никакой возлюбленной! Она моя кузина и уехала в имение к... к дяде.

—К Паскалополу, да? Я как-то познакомилась с ним. Он очень элегантный и симпатичный мужчина.

Феликс потупился, не понимая, смеется ли над ним Джорджета или в самом деле верит, что Паскалопол их дядя, и в глубине души яростно выругал Стэникэ.

—Я не хотела вас огорчить, — сказала Джорджета, видя, что он насупился. — Я только повторила то, что говорил Стэникэ. Мне хорошо известно, какой он бол­тун.

Джорджета снова попыталась завоевать доверие Фе­ликса. Она взяла его за лацканы пиджака, точно ее бес­покоило, хорошо ли они отглажены, и ее волосы оказались у самого лица юноши. Потом спросила, желая вызвать его на откровенность:

—Скажите мне правду, домнишоара Отилия красива? Вы ее очень любите?

Не привыкший делать такие признания, Феликс ответил только на первый вопрос:

—Очень красива!

—Я слышала о ней в консерватории, — сказала Джор­джета. — Знаете, я тоже училась там почти два года. Впрочем, я пою, когда собирается общество, большей часто по ночам. Что поделаешь!

И она с извиняющимся видом пожала плечами. Она явно хотела сблизиться с Феликсом, заставить его немножко оттаять, не сомневаясь, что он пришел с определенными намерениями.

—Как вы молоды! — удивилась она и слегка погла­дила его по щеке, приоткрыв в улыбке ряд блестящих, как перламутр, зубов.

Феликс вспомнил об Отилии и вдруг почувствовал себя очень виноватым. Он инстинктивно поднес руку к щеке, словно для того, чтобы отстранить прикосновение девушки, и это слегка задело ее самолюбие. Она пожалела, что приписала Феликсу фривольные мысли, а сам Феликс все не мог решить, как ему следует себя вести. Девушка нравилась ему. Хотя манеры у нее были несколько воль­ные, держалась она как настоящая дама из общества, и в его сознании не укладывалось, что она куртизанка. Ему хотелось завоевать ее сердце и в то же время он боялся попасть в смешное положение, так как знал, что Джор­джета, по выражению Стэникэ, «первоклассная девушка» — и ничто иное. Оба, чувствуя себя неуверенно, сконфузились. Джорджета спросила:

—Вы всегда так робки с женщинами? Но вы мне нравитесь, в вас есть что-то внушающее уважение. Когда вы станете доктором, с вами будут считаться.

Джорджета смеялась и в то же время робела. Она запахнула пеньюар, наскоро поправила волосы, безуспешно стараясь найти достойную тему для беседы. В конце концов она вышла, чтобы принести Феликсу варенья. Ей вовсе не было свойственно принимать гостей по-мещански, но она желала доказать юноше, что она более порядочная девушка, чем он мог подумать. С непривычки она разбила стакан, закапала в столовой стол вареньем и перерыла весь ящик в буфете, прежде чем нашла подходящую сал­фетку. Она торопливо надела платье и тонкие, ажурные чулки.