—Феликс, как ты рассеян! — порой кричала на него Отилия. — У тебя на костюме пуговицы еле держатся. Иди сюда, я их пришью!

—Эта заботливость была тем забавнее, что сама Оти­лия теряла пуговицы без всякого сожаления и скорее выбросила бы платье, чем стала бы его чинить. Феликс, заранее радуясь, покорно подходил к девушке. Отилия с милым насилием тащила его к себе, недовольно причмо­кивала языком и, сунув в рот Феликсу нитку, чтобы он не потерял память (с этой приметой она очень счита­лась), пришивала ему пуговицу, а Феликс вдыхал аро­мат рассыпавшихся у самого его лица волос. Пришитые пуговицы держались крепко, но в один прекрасный день Феликс, испытывая властную потребность ощутить ды­хание Отилии, оторвал одну и явился к девушке.

—Удивительно, — сказала Отилия, — ведь я на днях ее так хорошо пришила!

Она ни о чем не догадалась или сделала вид, что не догадывается, и ее как будто просто рассердила такая неряшливость. Покатившись по наклонной плоскости си­муляции, Феликс время от времени прикидывался боль­ным. Отилия с серьезным видом касалась своими длин­ными пальцами горла юноши, чтобы узнать, нет ли у него температуры, поила его чаем, сидела на краешке кровати, не позволяя ему вставать. Внезапно ей пришло в голову, что Феликс плохо питается:

—Конечно, Марина готовит как придется, я этим не занимаюсь, вот ты и недоедаешь. И слишком много работаешь.

Дополнительное питание, придуманное Отилией, сво­дилось, когда она об этом вспоминала, к плитке шоколада или пирожному, которые она насильно совала Феликсу в рот. Он благоразумно подчинялся, так как при этом ему удавалось слегка укусить палец девушки. Все эти проявления материнских чувств длились ровно столько времени, сколько Отилия бывала дома наедине с Фелик­сом. Как только Паскалопол появлялся у них или при­глашал Отилию в город, она снова делалась рассеянной и нетерпеливо ждала новых развлечений. И хотя она по-прежнему была ласкова с Феликсом, он, к своей досаде, сознавал, что это уже не имеет для нее никакого значе­ния. Если Паскалопол входил как раз в ту минуту, когда Отилия пришивала Феликсу пуговицу (однажды так слу­чилось), девушка не бросала работу и держалась с Фе­ликсом по-прежнему просто, но глаза ее начинали сиять и, закончив шить, она тотчас же с нескрываемой радостью бежала к помещику. Феликс оказывался всего-навсего ребенком, который не может соперничать со взрослыми людьми. Это возбуждало в нем жгучую ревность, и он ре­шил любыми средствами выяснить положение. Не отва­живаясь прямо поговорить об этом с Отилией, он рас­судил, что выскажет ей все в письме, взял листок бу­маги и четко написал на нем:

Отилия, я живу здесь только ради тебя, пото­му что люблю тебя. Иначе я давно уехал бы. Я те­бя люблю, неужели ты не видишь этого?

Феликс.

Сначала он намеревался послать письмо по почте, но оно могло бы прийти, когда он будет дома, а это его не устраивало. Он надумал оставить письмо в комнате Отилии, но и тут надо было действовать осмотрительно, чтобы Марина, убирая, не выбросила его письма. Как-то утром, когда Отилия куда-то ушла, он, дождавшись, пока Марина кончит уборку, положил конверт с надписью «Домнишоаре Отилии» на софу и, скрывшись в своей ком­нате, с тревогой стал поджидать девушку. В час дня он услышал шаги Отилии, хлопнула дверь, заскрипела софа, на которую она бросилась, чтобы немножко отдохнуть. У Феликса стеснилось в груди, сердце бешено застучало.

—Феликс, — услышал он возглас девушки, — Феликс, ты здесь?

—Да, — тихо ответил он, подумав, что Отилия прочла письмо.

—Я ужасно голодна. Пойдем поедим. Папа сказал мне в городе, что не придет к обеду. Да иди же сюда.

Феликс подошел, словно пойманный с поличным пре­ступник. Отилия растянулась на софе в том самом платье, в котором ходила в город, даже зонтик лежал возле нее. Юноша окинул беглым взглядом софу, но письма не за­метил. Наконец он увидел нераспечатанный конверт на краю стола. Значит, девушка взяла его и отложила, не читая. А что если она вообще не станет его читать? — испугался Феликс. Ему захотелось обратить внимание Оти­лии на письмо и убежать, потому что в глубине души он боялся произносить страстные слова. Отилия поднялась и, взяв его под руку, повела к двери. За столом она была очень оживлена, рассказывала ему о консерватории, спра­шивала о его университетских делах. Однако она почув­ствовала, что Феликс чем-то озабочен.

—Что с тобой, Феликс? Ты так рассеян! Чего доб­рого влюбился! Это не удивительно, у тебя на факуль­тете столько девушек...

Феликса огорчило предположение Отилии, и у него мелькнула мысль: не взять ли письмо обратно? Отилия долго занимала юношу разговорами, потом пошла к роялю, сыграла несколько пассажей, все время обращаясь к Фе­ликсу, и наконец посоветовала ему пойти отдохнуть, так как он выглядел утомленным.

—Я тоже пойду к себе. Хочу немножко почитать, я так давно не брала в руки книгу.

Феликс поспешил уйти первым, чтобы не оказаться по­близости, когда Отилия найдет письмо, и, затаив дыха­ние, стал ждать. После долгого спора с Мариной Отилия поднялась по лестнице. Он слышал, как она вошла к себе, как легонько заскрипел пол, но в каком именно месте, это трудно было определить. Феликсу казалось, что Отилия стоит у стола. Затем последовали какие-то неясные звуки и... тишина. Феликс, боясь встречи с Отилией, остался в своей комнате. Когда немного позже он осторожно вышел, оказалось, что Отилия уже уехала в город, дверь в ее ком­нату была распахнута, а письмо исчезло со стола. Она вер­нулась к обеду вместе с Паскалополом и дядей Костаке и вела себя с Феликсом все так же непринужденно, будто ни­чего и не произошло. Раздосадованный Феликс стал сме­лее. Желая проверить, какое впечатление произвело его письмо, он ухитрился на минуту остаться с глазу на глаз с Отилией. Но девушка глядела на него открыто, говорила на незначительные темы и не выказывала ни малейшего смущения. Феликс стал сомневаться, попало ли ей в руки письмо, и решился на отчаянный шаг. Воспользовавшись тем, что Отилия была внизу с Паскалополом, он вошел в ее комнату, осмотрел софу, стол, поискал на полу, но ничего не обнаружил. Так или иначе, письмо кто-то взял.

На другой день за столом Отилия была в таком же безоблачном настроении, а вечером не вышла совсем. Фе­ликс погрузился в безысходную скорбь, все стало ему противно, в голову приходили мрачные мысли. Он бросит все и, поступив кочегаром на пароход, уедет куда глаза глядят. Он воображал, как будет потрясена Отилия, как пожалеет, что заставила его страдать и уехать, видел ее в слезах. Эта жестокая мелодрама растрогала юношу до глубины души, и его уныние мало-помалу сменилось силь­ной, но целительной болью. Однако Феликса мучили са­мые разнообразные предположения: Отилия нашла письмо, но не догадалась, в чем дело, может быть вообразила, что это шутка или какая-нибудь старая записка; она по рассеянности бросила письмо, не распечатав; письмо за­терялось среди вещей, и она вовсе не увидела его; она прочла письмо, но не любит Феликса. Последняя гипотеза разожгла в сердце Феликса ревность. Как! У Отилии хватает духу притворяться? Она так бессердечна, что не хочет сказать ему ни слова? Она способна любить старика Паскалопола и не обращать внимания на него, Феликса? Приступ гнева охватил его, и все порочившие Отилию слухи ожили в его памяти, приняв устрашающие размеры.

Нет, нет, Отилия держалась с ним, как сестра. Она не может его ненавидеть. Вероятно, ее рассердил его посту­пок. Не таким способом надо было передать ей письмо. Разве имел он право проникнуть в ее комнату? Что за непростительное легкомыслие! Следовало самому ска­зать ей все прямо и скромно. Мучения Феликса возра­стали с каждым днем, потому что в равнодушии Отилии, если судить по тому, как она себя вела с ним, сомневаться не приходилось, а узнать судьбу письма он не мог. В тот день, когда Феликсу стало окончательно ясно, что всякая надежда потеряна, он так горевал, что позабыл вернуться домой к обеду. Его охватило безумное, неистовое желание бродить в одиночестве, и он, несмотря на мороз, прошел пешком до самой Бэнясы. Он дрожал от обиды и яростно подыскивал в уме слова, которые скажет при возвышен­ном прощании с Отилией. На обратном пути он устал и сел на запорошенную снегом скамью, не слыша ни стука экипажа, ни шагов. Из этого оцепенения его вывела тон­кая рука, взявшая его за подбородок. Перед ним стояла Отилия.