Карлик ежедневно находил способ проскользнуть в трактир – ведь он был невелик ростом – и там, забившись в угол, наслаждался видом владычицы своего сердца.

Он смотрел на Хуану – веселую, подвижную, всегда разодетую, как королева; она ходила по залу, командовала слугами, приглядывала за всем, как опытная хозяйка, каковой она и была от самого рождения.

Вдоволь налюбовавшись красавицей, Чико уходил довольный... чтобы вернуться на следующий день.

Иногда, когда она проходила рядом с ним, малыш осмеливался вытянуть руку, дабы схватить краешек ее юбки и набожно поднести его к губам. А еще он целовал следы ее ног, оставшиеся на усыпавшем дворик песке. К сожалению, подобные счастливые мгновения выпадали ему нечасто.

Однажды, не рассчитав, Чико вместо ее юбки прикоснулся к щиколотке. Он в ужасе замер, тем более что Хуана, решив, что это грубая шутка какого-нибудь гостя, остановилась, побледнев от негодования, и громко вскрикнула; на ее крик прибежали Мануэль и слуги.

Бедный Чико сразу понял, что сейчас произойдет: все переполошатся, обыщут трактир, вытащат насмерть перепуганного Чико из его убежища, хорошенько вздуют, а затем с позором изгонят отсюда, изгонят прямо на ее глазах.

С самым жалким видом он выполз из своего укрытия, упал перед нею на колени, умоляюще сложив руки, и прошептал:

– Это я, Хуана. Не бойся.

Несмотря на то, что он выглядел настоящим оборванцем, она сразу же узнала его. И, разумеется, не испугалась. Нет, она даже казалось довольной, когда уверенно лгала отцу, спросившему, в чем дело:

– Пустяки. Я ударилась об стол и не удержалась – закричала, как дурочка.

Папаша Мануэль, не обнаружив ничего подозрительного, удалился, вполне удовлетворенный таким объяснением; слуги возвратились к своим занятиям, а она... она подала ему незаметный знак, и он с готовностью ему повиновался. Разве не вошло у него в привычку беспрекословно слушаться Хуану?

Она отвела его в закуток, где никто не мог их услышать, и сразу же принялась на него кричать:

– Что ты делал там в углу? Негодяй! Лентяй! Еретик! Да как ты посмел опять появиться в доме, откуда ты бессовестно сбежал, даже не попрощавшись?.. Неблагодарный! Бессердечный!

Она могла сколько угодно сердиться и говорить строгим голосом – по ее глазам он видел, что она очень обрадовалась, увидев его, ну просто донельзя обрадовалась, вот оно как!

Очень взволнованный, он смиренно ответил:

– Я хотел видеть тебя, Хуана.

– Неужели? А не слишком ли ты медлил? Ведь столько дней прошло, а ты обо мне и не вспомнил!

Карлик ответил очень печально:

– Я не забыл тебя, Хуана, да и как я мог бы тебя забыть? Я приходил сюда каждый день.

– Каждый день? И ты хочешь, чтобы я тебе поверила? Почему же ты ни разу не показался?

– Я думал, что меня сразу выгонят.

Девушка посмотрела на него с удивлением и состраданием.

Пожав плечами, она произнесла:

– Честное слово, ты вполне этого заслуживал бы... И все-таки ты должен был знать, что я-то так никогда бы не поступила.

– Ты, Хуана, да. А твой отец? А другие?

Довод показался ей достаточно весомым, и потому она ответила не сразу.

Хуана вовсе не подвергала сомнению его слова, мало того, не исключено, что она даже несколько раз видела его под лавками или под столами, но из гордости и упрямства не пыталась заговорить с ним.

Желая скрыть свое замешательство, она продолжала ворчливо:

– Ну и вид у тебя! Тебя можно принять за бродягу! И не стыдно тебе являться ко мне на глаза в таких лохмотьях? Разве ты не мог прийти сюда хотя бы не таким грязным?

Карлику стало стыдно и он опустил голову. На ресницах его дрожали слезы. Упрек задел его за живое; впрочем, если бы не это злополучное происшествие, он, конечно же, никогда не предстал бы перед ней в таком виде.

Она увидела, что причинила Эль Чико боль, унизив его, и сказала, смягчившись, проницательно глядя на него:

– Не ты ли приносил цветы, которые я подчас находила на моем окне?

Карлик покраснел и утвердительно кивнул.

– Зачем ты это делал? – настаивала она, по-прежнему пристально глядя на него.

Он ответил искренне и не раздумывая:

– Я не хотел, чтобы ты считала меня неблагодарным. Мне безразлично, что подумают другие, но ты – другое дело, вот оно как! Я решил, что ты догадаешься и простишь меня.

Секунду она смотрела на него, не отвечая, а потом произнесла с загадочной улыбкой:

– Отлично! Но как же ты сумел добраться до моего окна? Несчастный! Неужели тебе никогда не приходило в голову, что ты мог сорваться и разбиться и что я до конца своих дней корила бы себя за твою смерть?

Он почувствовал, как радостно забилось его сердце. Значит, она больше не сердится. Она по-прежнему любит его, коли так боится за его жизнь. И звонко рассмеявшись, он объяснил:

– Это совсем не опасно. Я маленький, легкий и цепкий – вот оно как!

– Это верно, ты ловкий, словно обезьяна, – сказала она, тоже радостно рассмеявшись. – И все-таки не делай этого больше... Ты будешь давать цветы прямо мне в руки, так будет лучше.

– Ты хочешь, чтобы я приходил к тебе? – спросил он, весь трепеща, с надеждой в голосе.

Она скорчила жалобно-презрительную гримаску:

– Раз уж ты вернулся, не выгоню же я тебя, верно?

– Но что скажет твой отец? Мануэль?

Она равнодушно махнула рукой, показывая, что это вовсе не заботит ее, и решительно заявила:

– Ты хочешь видеть меня, не прячась и не боясь? Хочешь или нет?

Он в восторге молитвенно воздел руки.

– В таком случае, – сказала она со своей озорной улыбкой, – об остальном не беспокойся. Ты будешь есть вместе с нами, ночевать ты будешь здесь, я прикажу тебя прилично одеть, а что касается работы, ты будешь делать лишь то, что тебе самому захочется. Пойдем, нам пора.

Он покачал головой и не двинулся с места. Хуана побледнела и, устремив на него обиженный взгляд, проговорила со слезами в голосе:

– Значит, ты не хочешь?

И тотчас же добавила, напустив на себя властный и решительный вид:

– Значит, я уже больше не твоя маленькая хозяйка? Ты меня больше не слушаешься? Ты бунтуешь?

Эль Чико ответил очень тихо, но твердо:

– Ты есть и всегда будешь смыслом всей моей жизни. Чтобы увидеть тебя, я пройду через огонь... Но я больше не хочу, чтобы ты меня кормила, одевала и давала мне кров.

Девушка невольно бросила взгляд на его лохмотья, и он опять опустил голову и покраснел. Она нежно, но решительно взяла карлика за подбородок, вынудила его посмотреть на нее и заглянула прямо ему в глаза. И вдруг она поняла, что происходит в его душе. С присущей ей чисто женской деликатностью она не стала более настаивать на своем.

– Изволь, – сказала она после паузы. – Ты станешь приходить, когда захочешь. Что до всего остального, то поступай, как знаешь. Но если тебе что-нибудь понадобится, помни – ты причинишь мне большую боль, коли позабудешь, что я навсегда останусь твоей любящей и преданной сестрой. Обещаешь ты мне, что не позабудешь об этом?

Она произнесла это так нежно и взволнованно, что ошибиться насчет ее чувств было невозможно.

И тогда – так уже случалось и прежде, когда Хуана изображала королеву, а Эль Чико смиренно воздавал ей почести – он опустился на колени и тихонько прильнул губами к ее атласной туфельке.

Не могло быть никаких сомнений в значении этого жеста. Бедный маленький человечек – то ли сознательно, то ли нет – вложил в этот смиренный и бесконечно робкий поцелуй всю свою любовь, сотканную из покорности, преданности и самоотречения. Этот его поступок был тем более трогательным, что обычно Эль Чико держал себя чрезвычайно гордо. Как ни была целомудренна Хуана, она поняла, что ей признались в любви, и лицо ее озарилось радостью.

Впрочем, она приняла эти почести, не смущаясь, без ложной скромности и ложной стыдливости, как дань ее красоте и доброте. Она приняла их как монархиня, уверенная, что она стоит очень высоко над смертным, распростертым у ее детских ног. Совершенная простота и естественность ее поведения, замечательное благородство, написанное на ее тонком, аристократическом лице, столь необычном для девушки ее возраста и ее сословия, вызвали бы сдержанное одобрение самой Фаусты – этого непревзойденного авторитета по части величественных поз.