Он улыбался. Наверное, впервые за эти долгие, ужасно долгие семь лет.

Он присел на корточки рядом со мной и, положив руку мне на плечо, прошептал:

- Знаешь, братка… Тут такое дело. В двух словах: или я сошёл с ума, или Кот вернулась.

Его лицо было лицом человека, который случайно узнал, что выиграл тридцать миллионов по грошовому лотерейному билету и ещё не знает, верить ли этому или нет. Из этого я сделал один простой вывод.

Сошёл он с ума или нет — неизвестно, но это явно не шутка.

…

Глава 3. Соня: Кот, сны и снова Кот.

Холодильник встретил меня неприветливой пустотой, и я с горечью осознала, что сегодняшнее дежурство будет омрачено ещё и походом в магазин. И ведь не попросишь никого помочь дотащить сумки: старший брат не выходит с балкона, средний — из интернета, а родители строят самолёты.

И Кота нет.

Она часто помогала мне в таких случаях. Словами не передать, как я радовалась тому, что Кот дома! Да и не только я, чего уж там. И вовсе не потому, что она могла утащить сколько угодно сумок из магазина. Просто Кот всегда была синонимом праздника в нашем семейном дурдоме.

Но Кота нет, а значит, все сумки — мои. Эх, грусть-тоска…

Впрочем, до магазина надо было ещё дожить, ведь если бы я отправилась туда сейчас, то по возвращению нашла бы дома только хладные трупы своих безвременно погибших от голода родных. А этого никак нельзя было допустить.

Так что на завтрак сегодня будет овсяная каша, подумала я мстительно. Раз никто не может помочь девушке донести сумки из магазина, будет вам овсянка, сэры!

Вытащив из шкафа кастрюлю для каши (на 4,5 литра; а что вы хотите, если в семье шесть человек народу? В смысле, пять) и едва не уронив на себя нечто самолётно-металлическое, отчего-то прописавшееся среди посуды, я поставила кастрюлю под кран и задумалась.

Вчерашней ночью сон долго не шёл, и я уже почти отчаялась, когда вдруг провалилась в глубокую дрёму. В этой дрёме была наша квартира, прибавившая, однако, в площади; и, куда бы я ни пошла, всюду натыкалась на двери, ведущие в неизвестность. Коридоры спускались и поднимались лесенками, стены были напрочь утеряны за бесконечными книжными шкафами, где-то спали какие-то люди, а на кухне, по всей видимости, кто-то устроил посиделки с гитарой. Здесь было душно и слишком людно, и я больше всего на свете хотела уйти отсюда куда подальше. Тогда, словно мне в ответ, очередная дверь на небольшой площадке между лестницами открылась, и я с удовлетворением отметила, что за дверью начиналось летнее поле, и огромное небо над ним было невыразимого ярко-синего цвета. Я шагнула за порог, и тут же трава защекотала мои босые ступни. Я шла туда, где за старым, почти полностью сгнившим плетнём начинался мир без конца. Это ни с чем не сравнимое ощущение свободы, — вот за что я люблю свои сны. Свободы — после тесной клетки нашей тусклой квартиры, после созвездия замкнутых пространств и сознаний, после нагромождения лестниц и книжных шкафов, и этого неотвязного, назойливого шума воды, льющейся откуда-то с неба через подоконник узкого окна в захламлённую пустошь кухни…

А, нет. Не так. Вода лилась через борта кастрюли, утекая, слава всем богам, не на пол, а в кишечник водопровода. Не хватало ещё соседей снизу затопить, да к тому же в день собственного дежурства.

Мои сны. Моя свобода. Честно говоря, больше всего на свете я боюсь, что кто-нибудь отнимет у меня эту силу, эту суперспособность — уходить в свои сны в любой удобный (или не очень) момент. Перспектива жить в мире, лишённом снов, ужасала меня куда больше похода в магазин или ада вечного дежурства по кухне…

Я включила плиту и поставила кастрюлю на конфорку. Теперь можно было немножко передохнуть: четыре литра воды за пять минут не вскипят.

Сны. Сны начались ещё в раннем детстве, лет в пять. Точнее, не совсем так. Сначала это были просто ночные сновидения; там, в этих детских снах, мне было так хорошо, что не хотелось просыпаться. Дело в том, что меня с рождения одолевали страшные мигрени. Врачи лишь разводили руками: они не знали, в чём причина, не знали, что с этим делать, а я… Каждое утро начиналось с кошмара, которым был свет, пробивавшийся сквозь занавеску, и ни с чем не сравнимая головная боль, которую он вызывал. Собственно говоря, боль вызывало всё: движения, даже незначительные; звуки, в том числе голоса родных, даже шёпот. И этот ужасный, всепроникающий свет, который, казалось, невозможно остановить даже самыми плотными шторами.

Я ненавидела всё это. Я ненавидела просыпаться: ведь пробуждение было синонимом начала страданий, пробуждение запускало механизм боли. Каждый раз. Каждый день. Я жила на болеутоляющих; врачи говорили, что всё, что они могут сделать — немножко ослабить боль. Но я очень быстро привыкала к болеутоляющим, и тогда родителям приходилось либо увеличивать дозу, либо, если она и так была высока, переходить на другое лекарство.

Я ненавидела все эти таблетки, эту горечь, я давилась ими, но всё равно пила, потому что они помогали, пускай и незначительно.

Единственным спасением от боли был сон. Поэтому каждая ночь являлась избавлением от дневного кошмара, хотя прежде я должна была ухитриться уснуть. Для этого мне давали снотворные, и я буквально проваливалась в глубокий сон, как в яму, но это был самый долгожданный момент за весь день. Ведь там, во сне, боли не было. Там была я — и чудесные, удивительные, сказочные миры! Я не знаю, откуда всё это бралось; мама никогда не читала мне сказок, ведь даже её шёпот оборачивался для меня ещё одним испытанием болью.

Но там, в этих снах, было всё то, о чём обычно пишут в сказках, и даже больше. Там были миры, которые никто и никогда не описывал. Там были существа, которые с радостью принимали меня, люди, которым я была рада больше, чем своим родным. Звучит странно, но, думаю, причина понятна.

У снов было продолжение — и да, и нет, потому что сны не были просто историями, они были мирами с тысячами, с миллионами историй, с целой жизнью, прожитой вне пространства, которое принято называть «реальностью». Я, правда, не задумывалась о том, что реально, а что нет; я просто делила свою жизнь на дневную боль и ночную радость.

Братьям было запрещено со мной общаться, Кот входила в нашу комнату исключительно в носках, чтобы не производить лишнего шума. Родители (обычно мама) приходили утром, днём и вечером, чтобы принести еду и дать лекарства.