Катастрофы случаются во всех странах мира, при любых режимах. Но в одних странах власти борются с последствиями этих катастроф, в других — с информацией о них.

Во Франкфурт я вернулся летом 1986 года. Первоначально обсуждались два варианта: возобновление работы с «орлами» в Германии и создание участка в Дании. Бригитта сказала, что я должен найти квартиру в городе. Эдуард Гинзбург предложил снять квартиру с ним на паях, так как для одного это было слишком дорого. Я согласился и сообщил об этом варианте в Штаб. К моему удивлению, Бригитта возмутилась и сказала, что об этом не может идти и речи: квартира должна быть конспиративной! Я ответил, что конспиративная квартира в маленьком по масштабам Европы Франкфурте (ночью там население было 800 тысяч, днем — 2 миллиона, так как многие жили за городом) — это абсурд. В городе жило слишком много эмигрантов, связанных с НТС. «Конспиративной» она будет месяц - два от силы. Зачем эти глупые игры в казаки-разбойники? Но она была непреклонна. Я ответил, что тогда придется мне из «Закрытого сектора» уйти. Так дело не пойдет. Она быстро согласилась.

С тогдашним главным редактором «Посева» Елизаветой Романовной Миркович я беседовал до этого. Было понятно, что в «Кустах» я долго не останусь. Она согласилась принять меня в редакцию. Переход из одного сектора в другой в НТС был не такой уж большой редкостью. Она сама раньше была сотрудником «Кустов».

Елизавета Романовна Миркович. Урожденная баронесса фон Кнорринг. Мать ее — урожденная Бенуа. Она лишь успела родиться в России: в Гражданскую родители вывезли ее за границу. Русский Берлин.

Когда по немецкому телевидению демонстрировали исторический фильм о приходе к власти Гитлера, я спросил Елизавету Романовну о ее впечатлениях.

— Фильм?! Нет, дорогой, я его не смотрела. Я ведь все это своими тазами видела. Зачем мне фильм?

Она рассказывала, что после прихода нацистов к власти они пытались объединить под своим руководством все эмигрантские организации. Почти никто не согласился. НТС тоже предпочел «самораспуститься», а на самом деле — ушел в подполье. Во время войны Елизавета Романовна побывала на оккупированной советской территории со своим мужем, который работал в строительной фирме — строил мосты. В Днепропетровске она познакомилась с Евгением Романовичем. Именно благодаря ей он вступил в НТС.

В 1945-м она была в Берлине и видела его штурм советскими войсками.

— Многие немцы помнили русских но Первой мировой: высоких, здоровых солдат. А тут будто серые мыши сновали по улицам. Оказывается, массовое недоедание в двадцатых сказалось на среднем росте всего населения! Изнасилования немок тогда были нормой. Помню, как мама приходит и сообщает, что соседка рассказала, как ее солдаты семнадцать раз изнасиловали. А потом подумала и добавила: «И ведь считала же!»

Когда солдаты ворвались в их дом, мать встретила их у дверей и сказала, что здесь — русские. Один из них увидел на стене икону: «А у вас еще есть?» Мать ее подрабатывала рисованием маленьких бумажных икон. Вскоре у их дверей выстроилась огромная очередь: среди хаоса и выстрелов молодые солдаты, воспитанные в атеизме, хотели получить по иконке!

Делу НТС она была предана до смерти. Ее мужу это не нравилось, и, когда он поставил вопрос «или — я, или — НТС», они развелись.

Елизавета Романовна долго работала в «Закрытом секторе», писала разработки для операций. Потом стала главным редактором журнала «Посев».

Седовласая почтенная дама, почти всегда с сигаретой. Характер у нее был отнюдь не женский. Она умела жестко и упрямо стоять на своем, сочетая это с удивительной обаятельностью. Иногда вспыльчивая, но отходчивая и добрая. По английской привычке я стал называть ее «мэм». Прижилось, обращение весьма почтительное, Елизавета Романовна не возражала.

Жила она на севере Франкфурта, в районе под названием Борн-хайм, в одном подъезде с Норемским. Она любила выступать на собраниях и конференциях. Со смехом рассказывала, как на одной из посевских конференций кто-то затронул вопрос о том, на какую из дореволюционных российских партий больше всего похож НТС. Елизавета Романовна поднялась на трибуну и сказала, что политически Союз, наверное, больше похож на октябристов или кадетов, но по духу и жертвенности — на эсеров. Аплодисменты.

— Я спустилась в зал и гордо спросила у руководителя Парижской группы Аркадия Столыпина, как ему понравилась моя речь.

— Замечательно, — флегматично ответил сын великого премьера, — эсеры-то моего пану и убили…

Можешь себе представить, как глупо я себя чувствовала!

Политическое чутье у Елизаветы Романовны удивительно сочеталось с железной принципиальностью. Во время перестройки она присутствовала на Конгрессе соотечественников в Москве. Кто-то из номенклатурных ораторов заговорил о «национальном примирении» белых и красных. Елизавета Романовна попросила слова:

— Уважаемый оратор, кого вы собираетесь мирить? Со своей страной мы никогда не ссорились. А о примирении с большевиками и речи быть не может!

К моменту моего возвращения из Лондона кроме Елизаветы Романовны в редакции работал Дима Рыбаков, я и мой брат Артур, научившийся обращаться с компьютером. Такой командой мы и делали самый антисоветский журнал на свете. На последнем этаже особняка на Флюршайдевег, 15.

Делать приходилось все — писать статьи, редактировать, брать интервью, подбирать фотографии на обложку, иногда самому делать для обложки коллаж, клеить макет журнала на монтажном столике, который стоял в редакции. Компьютерная техника верстки прижилась у нас позже. Иногда Рыбаков приводил в редакцию своего маленького сына Мишку, если того было не с кем оставить. Мишка сразу же начинал шкодить, и утихомирить его не всегда удавалось даже отцу. Но я нашел на него управу, сказав, что в металлическом шкафу сидит… Ленин. По рассказам родителей и их знакомых он знал, что страшнее зверя нет. При первых попытках хулиганства в редакции я объяснял ему, что, если он не прекратит бесчинствовать, я открою шкаф и выпущу Ленина, который немедленно съест его со всеми потрохами. Он недоверчиво объяснял, что не верит, потому что «Ленин живет далеко». Тогда я незаметно запускал руку за шкаф и начинал скрести по задней стенке ногтями.

— Ну что, открыть?!

— Не надо-о!

Этот ребенок боялся только Ленина. На день рождения я подарил Мишке портрет вождя мирового пролетариата, который переснял из Большой советской энциклопедии, с дарственной надписью: «Миша, сели ты будешь себя плохо вести, я тебя съем. В.И. Ленин».

Когда в разгар перестройки Рыбаковы попытались получить советскую визу, они взяли сына с собой в советское посольство в Бонне. Первое, что ребенок увидел, переступив порог сего заведения, был большой портрет Ленина. Мишка немедленно закричал на всю приемную:

— Папа, это — Ленин! Его нужно скорее убить!

— Молчи! — шикнул на него отец. — Нам здесь визу получать…

Осенью 1986 года мне пришлось еще раз встретиться со многими из моих «орлов». Но уже не как сотруднику «Закрытого сектора».

Во Франкфурт приехал Юрка Миллер и сказал, что в Копенгагене будет проходить Конгресс сторонников мира, одной из советских организаций, курируемых КГБ. Почти любое слово, пусть первоначальное значение его и было благородным, после долголетнего пережевывания советской пропагандой или начисто теряет свой смысл, или меняет его на противоположный. Слово «мир» тоже не избежало этой судьбы. В 1949 году но инициативе СССР был создан Всемирный совет мира, ставящий своей целью организацию пацифистской и просто антинатовской деятельности на Западе. С самого дня своего образования ни сам «Совет», ни один из организуемых им конгрессов миролюбивых сил не вынес ни одной резолюции, осуждающей Советский Союз: ни в год подавления Венгерской революции, ни в год вторжения в Чехословакию, ни после оккупации Афганистана. Зато «агрессивный курс НАТО» и «разжигание войны американским империализмом» годами не сходили с его повестки дня. В этом году цель конгресса была достаточно ясной: остановить американскую программу Стратегической оборонной инициативы (СОИ).