— Ну-ка, сынок, начинай читать. Да не части, не торопись, чтобы я прожевать успевал…

— Так что же случилось с папашей?

— Не пугайся, — сказал командир полка, — с папашей ничего не случилось. Домой его отправляем, комиссуем. Худо стал видеть. Да и годы подпирают: давненько за шесть десятков перевалило. Старик, совсем старик.

У меня отлегло от сердца. Евгений Васильевич вздохнул. Потеплели его глаза, и даже голос стал мягче, душевней. Так говорят сыновья, вспоминая своих отцов.

— Пожалуй, еще кой-кого следует комиссовать. Трудно старикам тянуть солдатскую лямку. Послужили, повоевали, довольно. Пусть теперь кости погреют гвардейцы. Всем полком спасибо скажем на прощание. Они заслужили того своей лихостью, бесстрашием, хладнокровием и стойкостью в бою. На их примере, под их присмотром учились и воспитывались молодые казаки. Старики помогли дивизии завоевать гвардейское звание.

Командир полка умолк. Какое-то время смотрел в окно на испятнанный охрой лес в горах и, наверное, все еще думал о ветеранах. Потом обернулся ко мне.

— Так на минометную?

— Хотелось бы…

— Ну что ж, — по лицу гвардии майора скользнула улыбка, — забайкальцы в таком случае сказали бы: «Дуй, паря. Ни пуха тебе, ни пера!»

— И вы это говорите мне?

— Я забайкалец.

Я усмехнулся. Это вышло как-то помимо моей воли. За короткое время, что я нахожусь в казачьем полку, сколько раз слышал эту фразу. Вариации ее были разные, но суть одна. Иван Николаевич Поддубный: «Забайкальцы — крепкие мужики». Корней Тимофеевич Ковтуненко: «Я дважды казак: по рождению — терский, по воспитанию — забайкальский». ПНШ Горковенко и командир полковой разведки Кальмин: «Мы — забайкальцы». И вот теперь командир полка о том же: «Я забайкалец».

Я знал: никто из названных не был коренным забайкальцем. Но при всяком случае: заходил ли разговор о становлении человеческого характера, о воспитании ли мужества и стойкости у бойца, о выработке воли и других необходимых солдату и командиру качеств — каждый из них непременно вспоминал Забайкалье. Скромно, не навязчиво, но всегда с подчеркнутым достоинством.

Когда-то в школе я «проходил» Забайкалье по учебнику географии. Но пройденное давно забыто. Так что же это за неведомый край такой, о котором говорят с такой душевной гордостью?

Усмешку я быстро стер, но от внимательного взгляда Евгения Васильевича она, видать, не ускользнула. Он круто сдвинул брови и, как бы отвечая на мой невысказанный вопрос, довольно сухо заметил:

— Между прочим, Забайкалье испытывает людей на прочность и создает эту прочность. Оно воспитывает у бойца и командира мужество и стойкость, верность дружбе и слову.

И без всякого перехода:

— Минометчики вас ждут.

В тот же день я принял батарею.

Военные люди нечасто любуются картинами природы. Пейзаж для них исполняет служебную роль. Реки, горы, ущелья, леса — это водные преграды, высоты, посадочные площадки, ориентиры, населенные пункты. Кавказский пейзаж, кавказские горы и ущелья с их тропами у нас, кавалеристов, сидят в печенках. Но после пятинедельной передышки мы снова карабкаемся в горное поднебесье, туда, где живут орлы. Обстановка на нашем участке фронта сильно осложнилась. Немцы не оставили мысль пробиться на Черноморском побережье, к Туапсе. И лезут сюда остервенело. Им удалось захватить гору Шаумян, прорваться в долину реки Пшиш, оседлать некоторые перевалы. Бои на перевалах и в ущельях не прекращаются ни днем, ни ночью. Появилось Лазаревское направление. Еще 21 сентября нашу 11-ю гвардейскую дивизию включили в создаваемую Лазаревскую группу войск. Альпийские горные егеря прорвались в долину реки Пшехо. Навстречу им, в район поселков Рожет и Маратуки, сейчас и выдвигают нас. Задача ставится жесткая: марш совершить в течение дня, остановить гитлеровцев, запереть их в долине, в ущелье. Два полка дивизии идут в конном строю по долине, наш 37-й — через перевал Мезецеу.

Шоссейная дорога от станицы Лазаревской вполне приличная, и полк быстро выходит к подножию хребта. Начинается подъем. Первую половину его преодолеваем легко. Но дальше движение резко замедляется. Мешают огромные валуны и лесные завалы. А тут еще на нашу беду начинается дождь. На дороге сначала появляются ручейки. Дождь усиливается. Он хлещет как из ведра. Сплошная водяная стена. Крутая дорога превращается в русло бешеного потока. Потоком сверху прет бревна, пни, камни, глыбы земли. Движение остановилось, застопорилось. Артиллерийская батарея сползает вниз, к подножию. Кажется, все силы небесные ополчились против нас. А тут наступила ночь.

Длинную осеннюю ночь мы простояли в воде. Вода лилась сверху, текла внизу. Под утро дождь перестал. Пришлось развести костры, чтобы хоть мало-мальски просушить одежду и погреться горячим чаем. Огонь разводить не опасались: горы окутал плотный туман.

С появлением солнца двинулись дальше. Дорога после ливня была изрыта канавами и ямами-промоинами, перегорожена упавшими деревьями и каменными осыпями. Всем пришлось браться за ломы, пилы, лопаты, а обозные повозки разгружать, как бывало не раз раньше, и имущество брать на вьюки и собственные плечи. На перевал нам удалось подняться лишь к концу второго дня. На 14 километров подъема полк затратил целые сутки! Не обошлось без потерь: несколько повозок смыло в ущелье, камнями покалечило некоторых лошадей. Вот тут и подумаешь, как шутить с природой. За неуважение она жестоко наказывает.

С перевала стали слышны звуки далекого боя. Бой вел, как выяснилось позднее, 41-й полк нашей дивизии. Опоздай тот полк, как опоздали мы, противник мог бы захватить перевалы, от которых до побережья оставалось рукой подать.

Спуск в долину реки Пшехо был не менее трудным, чем подъем: те же валуны, осыпи, ямы, упавшие деревья.

Под вечер следующего дня полк вышел к селу Рожет, которое находилось в двенадцати километрах южнее Нефтегорска. Здесь мы оставили весь обоз и коней, а сами пехом поспешили на помощь 41-му полку, который дрался за село Маратуки.

Злой атакой двух спешенных эскадронов, поддержанных минометным огнем, мы вышибли из леса егерей и начали их преследовать. Но скоро сами попали под губительный артиллерийский и минометный огонь противника, который велся из села Котлованы и господствующих над долиной гор Оплепень (на картах обозначена как высота 1010) и Утюг. Пришлось остановиться и зарываться в землю.

Ночью подошли 39-й полк и две батареи тяжелых 120-мм минометов 182-го артминометного полка. Теперь вся дивизия сбилась в узкой долине реки Пшехо.

На рассвете следующего дня началась минометная дуэль. Мы кидали свои «гостинцы» снизу вверх, на высоту 1010, противник долбил нас сверху. Он был в более выгодном положении. Наши позиции были у него как на ладони, мы же, снизу, противника почти не видели. Немцы простреливали каждый метр дороги, склоны, расщелины. Скоро им удалось накрыть и вывести-из строя одну батарею тяжелых минометов.

Но и мы немало досаждали врагу, нащупывая одну за другой и гася его огневые точки. Я любовался (если в той обстановке возможно любоваться) виртуозностью и истинно снайперской стрельбой минометных расчетов из взводов Рыбалкина и Ромадина и добрым словом поминал моего предшественника капитана Кривошеева. Папаша воспитал настоящих мастеров огня.

Днем 39-й полк попытался атаковать село Котлованы. Но атака не удалась. Хотя казаки двух эскадронов и ворвались в село, но очистить его и удержать не смогли: с вершин Оплепени и Утюга противник буквально засыпал казаков снарядами и минами, задавил пулеметным огнем.

День был солнечный, ясный. Появились вражеские самолеты, и на нас с неба посыпались бомбы, а с гор — мины, гранаты и даже камни. Особенно сильной бомбежке подверглось село Маратуки. В нем находился штаб и тылы нашего полка. Одна из бомб угодила в штаб. Погибли начальник штаба капитан И. Н. Поддубный и его помощник старший лейтенант Горковенко. Утрата для полка большая. Но в бою надо думать о живых. Известие о гибели Ивана Николаевича, забайкальца, сначала я как-то не воспринял. А вечером ко мне пришла боль. Никто другой, а Иван Николаевич первым сказал мне: «Быть тебе казаком!» Под его началом легко работалось. Я его очень уважал.