Дьявол сетовал, что простые бессмысленные человеческие пословицы причиняют массу неприятностей его миру, вынужденному принимать их в качестве основополагающих принципов и законов, а раз уж даже поверья, вроде «три – волшебное число», фактически вступают в силу в Воображенном Мире, то волшебство и подавно имеет там право на существование.

Но сколь бы действенным ни было оно там, каким образом колдовство смогло проникнуть в наш мир, где физические законы должны были превозмочь его силу? Хотя, если подумать, то колдовство также обязано своим происхождением человеку. Человек выдумал его и поместил в Воображенный Мир, и если тот вернул людям их дар – они того вполне заслуживают.

Понятия вроде колдовства не имеют ни малейшего смысла при рассмотрении в контексте логики человеческого мира, но замершие машины на шоссе, бездействующие телефоны, молчащие радиоприемники и телевизоры – все это обрело достаточно осязаемый смысл. В большинстве своем люди могут не верить в действенность волшебства – однако все вокруг меня свидетельствовало о его существовании и эффективности.

Однако ситуация настойчиво требовала осмысления. Если не движутся все машины и поезда, если прерваны все виды связи – значит, не больше чем через несколько дней страна окажется на грани гибели. С остановкой транспорта и разрывом коммуникаций национальная экономика судорожно задергается и замрет. В крупных городах запасы продовольствия быстро иссякнут – особенно если учесть, что многие кинутся безрассудно его запасать. Придет голод, и голодные орды устремятся из городов, выискивая пищу везде, где ее только можно найти.

Я понимал, что уже сейчас могли проявиться первые приступы паники. Перед лицом неизвестности, да еще когда прекратилось свободное поступление информации, неизбежно должны начать распространяться всевозможные слухи. Еще день-другой, и эти слухи приведут ко всеобщей панике.

Очевидно, человеческий мир получил удар, от которого – если не будет найден ответ – может никогда не оправиться. Современное общество существует благодаря тому, что является сложной структурой, основанной, прежде всего, на скоростном транспорте и мгновенной связи. Уберите эти главные опоры – и весь непрочный дом может рухнуть. Не пройдет и месяца, как от горделивой цивилизации не останется и следа, и человек вновь окажется на стадии варварства, а банды грабителей примутся рыскать повсюду в поисках пропитания.

Конечно, я мог объяснить – но только что происходит, а не что можно предпринять. Вдобавок, размышляя об этом, я понял, что моих объяснений никто и слушать не станет; им просто не поверят; ситуация породит множество безумных объяснений, и мое окажется лишь одним из них.

Женщина высунула голову из кухни.

– Вроде я не встречала вас прежде, – сказала она. – Должно быть, вы приезжий?

Я кивнул.

– В городе сейчас много приезжих, – заметила она. – Пришли с шоссе. Большинство оказались слишком далеко от дома и не могут вернуться…

– Железные дороги должны бы действовать.

– Не думаю, – покачала головой она. – Ближайшая станция в двадцати милях отсюда, и я слышала, как кто-то говорил, что и там все стоит.

– А где находится сам этот город? – спросил я.

– Похоже, – она подозрительно взглянула на меня, – вы мало что знаете. – Я промолчал, и она в конце концов ответила на мой вопрос: – Вашингтон в тридцати милях отсюда по шоссе.

– Спасибо.

– Получится славная длинная прогулка, – проговорила она. – Целый день, не меньше. А денек будет жарким. Вы собираетесь идти пешком до самого Вашингтона?

– Думаю, так.

Она снова исчезла в кухне.

Вашингтон в тридцати милях; значит, до Геттисберга по меньшей мере шестьдесят. «И ни малейшей уверенности, – напомнил я себе, – что Кэти находится в Геттисберге».

Я призадумался – Вашингтон или Геттисберг?

В Вашингтоне находятся люди, которые должны, обязаны узнать то, что я могу им рассказать, хотя, скорее всего, они не станут меня слушать.

Многие, занимающие там высокие посты, – мои добрые друзья или старые приятели, но окажется ли среди них хоть один, способный выслушать историю, которую я хочу рассказать? Мысленно перебрав дюжину из них, я пришел к выводу, что никто не воспримет мой рассказ всерьез. Прежде всего, они не могли себе этого позволить, ибо рисковали обречь себя на вежливое осмеяние, которому неизбежно подвергся бы всякий, рискнувший поверить мне. Я был уверен, что не смогу ничего добиться в Вашингтоне – разве что расшибу лоб о дюжину каменных стен.

Понимая это, я склонялся к тому, чтобы как можно скорее разыскать Кэти. Если мир катится к гибели, то мы должны быть вместе, когда он вдребезги разобьется. Она была единственным человеком в мире, знавшим то же, что и я; единственным представителем человеческой расы, способным понять, какие муки я испытываю; она одна могла посочувствовать мне и прийти на помощь.

Хотя в этом заключалось гораздо больше, чем просто сочувствие и желание помочь; больше, чем просто понимание. Здесь были и воспоминания о тепле и свежести ее тела в моих объятиях; и счастливое выражение, с которым она взглянула на меня там, на постоялом дворе, и глаза ее мягко сияли в свете ведьмина очага… После многих лет, после многих женщин, которых я встречал во многих дальних странах, я нашел, наконец, Кэти. Я вернулся в места своего детства, не зная, правильно ли поступаю, не уверенный, что там найду, – и нашел Кэти.

Женщина принесла яичницу с ветчиной, и я принялся за завтрак.

А пока я утолял голод, совершенно нелогичная мысль зародилась и окрепла в мозгу. Я пытался отделаться от нее, ибо идея казалась абсолютно беспочвенной и безосновательной; но чем больше я старался, тем больше завладевало мной убеждение, что я найду Кэти, – но не в Геттисберге, а в Вашингтоне, кормящей белок перед решеткой Белого Дома.

Я вспомнил, как мы говорили о белках в тот вечер, когда я провожал Кэти домой; пытался припомнить, кто завел этот разговор и что именно было сказано; однако в памяти засел лишь сам факт – и ничего, что могло бы оправдать мою нынешнюю уверенность. И тем не менее я продолжал пребывать в этом бессмысленном, глубоком убеждении, будто встречу Кэти возле Белого Дома. Вдобавок я ощущал еще и необходимость спешить – нужно было оказаться в Вашингтоне как можно скорее, чтобы не упустить ее.

– Мистер, – спросила женщина из-за стойки, – где вы так расцарапали лицо?

– Упал.

– И на голове у вас сбоку отвратительная болячка. Видно, здорово досталось. Как бы вам инфекции туда не занести. Надо бы доктору показаться.

– Некогда.

– Старина док Бэйтс живет ниже по улице, – сказала она. – У него не слишком обширная практика, и вам не придется ждать. Старина док не ахти какой лекарь, но рану обработать сумеет.

– Не могу, – повторил я. – Мне надо как можно скорее добраться до Вашингтона. Мне нельзя терять времени.

– У меня есть на кухне йод. Давайте я промою и смажу йодом. Да и чистое посудное полотенце найдется. Не стоит рисковать заражением.

Некоторое время она смотрела, как я уписываю яичницу, потом сказала:

– Не беспокойтесь, мистер. Я знаю, как это делается. Работала одно время медсестрой. Дура я была, что бросила это дело и содержу такую забегаловку.

– Вы говорили, у вашего сына есть велосипед. Вы не могли бы его продать?

– Ну, не знаю, – протянула она. – Он разболтанный и не много чего стоит, но без него нам будет не доставить яиц.

– Я хорошо заплачу, – предложил я.

– Я могу у него спросить, – поколебавшись, сказала она. – Мы с ним можем обсудить это на кухне. А заодно я и йод поищу. Не могу вам позволить уйти отсюда с такой раной на голове.