Он вспоминал себя — в те же годы. Вспоминал, как однажды в руки ему попался старый отцовский стетоскоп и как с него, с этого металлического, с продавленной чашечкой стетоскопа все и началось... Для других, возможно, то была бы всего-навсего незатейливая игрушка, но он видел, что отец, уходя на вызов, непременно брал ее с собой, видел, как строго блестевшая никелем трубочка плотно приникает маленькой чашечкой к покрытой гусиными пупырышками груди, а той, что побольше, упирается в отцовское ухо... И как при этом замирает все в комнате, и уходит в себя, напрягается отцовский взгляд, только слышно, как хрипло, с нутряным бульканием, вырывается дыхание из обметанных жаром, вспухших губ больного...
Все началось со стетоскопа, Володя знал, что станет врачом, как отец, в школе он шел далеко впереди остальных в биологии, занимался в кружке, первая его статья появилась в «Ученых записках», когда он был студентом второго курса. При этом он не помнил, чтобы отец специально развивал в нем интерес к медицине: он возник сам собой, Володя приходил в отцовский кабинет, рылся в книжных полках, но и это право было предоставлено ему не сразу... Вспоминались ему и военные годы, когда отец был на фронте, в полевом госпитале, а они с матерью и братом, который тоже стал врачом и теперь жил в Ленинграде, кое-как перебивались, меняя старые вещи на пшено и муку, в непрестанной тревоге — придет ли письмо с обратным адресом войсковой части, не стряслось ли с отцом чего-нибудь, пока оно шло... Два эти ощущения навсегда въелись ему в душу: тревога за отца и неистребимое, способное заглохнуть на полчаса, не больше — сосущее, скулящее чувство голода...
Всего этого не знал Андрей, ему не было знакомо ощущение борьбы, преодоления. Он вырастал слабым, хилым растеньицем, не способным ни мига прожить без внешней опоры... Как-то, поддавшись раздражению, Огородников назвал его в разговоре с Лилей «ничтожеством».
— Как ты можешь так говорить! Он — наш сын! — вспыхнула она, готовая — от кого?..— кинуться на защиту Андрея, но тут же смолкла и с опаской посмотрела на дверь: ей почудились шаги.
— Он нас не слышит,— успокоил жену Огородников.— А хотя бы даже услышал... Ведь ему совершенно безразлично, что я о нем думаю.
Только горечь, прозвучавшая в его словах, заставила Лилю сдержаться.
— Он очень тебя любит,— выравнивая голос, сказала она,— гораздо больше, чем ты представляешь... Именно тебя, а не твою науку. Но если ты захочешь, он будет ею заниматься, ради тебя...
— А ради себя?.. Должен же быть у мальчишки какой-то интерес, кроме того, чтобы часами сидеть за столом и пачкать бумагу акварелью?..
— Для тебя это пачкотня... Он рисует, но не показывает тебе, с тех пор, как ты однажды его высмеял. Ты не помнишь?.. А он запомнил...
Спор этот ни к чему не привел.
Он станет старше,— решил Огородников,— а пока не надо втискивать его в заранее отлитые формы, пускай ищет себя...
— Я хочу нашему сыну только добра,— сказал он примирительно и с неловкой усмешкой добавил: — Прости...
Она поняла, на что он намекает, но слов, оброненных вначале, не простила...
Огородников уже вернулся в мединститут («не на щите, а со щитом», как про него говорили), когда была организована широкая конференция по биополям. На нее съехались физики, биологи, врачи, применяющие методику Огородникова при лечении разнообразных заболеваний,— съехались из многих городов. Разгорелась дискуссия, бурная, острая, для нее мало оказалось трех дней, продолжалась она и на дружеском ужине, который был в заключение устроен в ресторане. Лиля вначале сидела рядом с Огородниковым, потом ее оттеснили — каждый искал возможности подойти, пробиться к нему, поздравить с успехом, сказать несколько слов о новом направлении в науке — «школе Огородникова», изложить свои возражения, упущенные в горячке конференции, а то и попросту — чокнуться и выпить за сотрудничество, за дальнейшие перспективы... Лиля оказалась где-то в сторонке, на окраине общего торжества.
Она сидела за многолюдным столом с быстро пустеющими бутылками, пестром от закусок, огнистом от стекла и хрусталя, смотрела на оживленные, жаркие от споров лица,— незаметная, одетая в скромный, пожалуй, чересчур скромный для такого вечера черный костюм. Рада она была за Огородникова? Да, да!.. Но это не мешало ей чувствовать себя здесь лишней.
Потом о ней вдруг вспомнили, поднялась кутерьма, кто-то, кажется, Щеглов, тат самый Саша Щеглов...— чтобы замять оплошность, кинулся произносить тост в честь жены юбиляра — он уже порядком подвыпил и, не сумев найти более точного слова, называл Огородникова «юбиляром»... Лиля растерянно улыбалась, в кольце фужеров и стопок, тянувшихся к ней со всех сторон. Огородников, на другом конце стола, запоздало салютуя ей высоко вскинутым бокалом, продолжал одновременно разговаривать со своим соседом...
Неожиданно Лиля подумала: с кем они все чокаются?.. С нею?.. Или с «женой Огородникова»?
В то время она уже была знакома с Костровским и знала, что это не одно и то же...
Последний год потребовал от Огородникова страшного напряжения. Ни для него, ни для его оппонентов не было секретом, что защита докторской диссертации, над которой он работал, неизбежно превратится в жестокую схватку двух сторон, двух взаимоисключающих концепций. На защиту собирались приехать крупные ученые, с именами, авторитетом. Речь шла о престиже, о деле многих лет для тех и других. Под знаменем Огородникова новое направление готовилось дать бой консерваторам, упрямо не уступающим своих позиций. Огородников чувствовал себя в клокочущем центре водоворота и шел, развернув флаг. В тот год ему было не до сына, не до Лили...
Тем острее ощущал он, как переменилось отношение Лили к нему в последнее время. Казалось, она полностью прониклась его тревогами, его работой и не пыталась, как раньше, сломать железный, жестокий режим, нарушить распорядок. Она больше не теребила его, не тащила в кино, на концерты, не заставляла принимать гостей и наносить ответные визиты. Она делала все, чтобы уберечь его покой. И он ценил это. Он постоянно чувствовал с ее стороны массу мелких жертв,— разумеется, несоизмеримых с его собственной, но тем не менее... Похоже, она поняла его, наконец, и смирилась.
Теперь, глядя на нее, ему самому иной раз приходило в голову, что его жертва велика и непосильна. Когда однажды она вернулась из командировки в небольшой южный город, он подумал, встретив ее в аэропорту, как она еще молода, красива, отзывчива на простые радости жизни — и как он, рядом с ней, незаметно поплешивел-таки, обзавелся мешочками под глазами, постарел, как — должно быть — в нем что-то усохло, иссякло, если при виде этой цветущей женщины он не может бросить свои занятия, бумаги, книги — и увести ее — ну, в ресторан, что ли, и потом, выпив и чувствуя во всем теле легкость, крылатость, освобожденность от всех привычных забот, где-нибудь под раскидистым кленом целовать ее в свежие, пахнущие вином губы...
Он подумал тогда, что выберет, выкроит обязательно какой-нибудь вечер и они проведут его вдвоем. Он сказал ей об этом и долго потом помнил о своем обещании... И был благодарен ей за то, что она о нем забыла...
Как-то, вернувшись с Андреем из театра, она зашла к нему в кабинет, радостная, взволнованная, пахнущая духами и вечерней улицей, мокрой осенней листвой и еще бог знает чем — тонким, прелым и свежим ароматом; то ли этот аромат дождя, то ли то, как она уселась на подлокотник его кресла, напомнило ему вдруг далекий вечер, точнее — ночь, когда он впервые привел ее в свой дом, спасая от ливня. И как растирал ей застывшие, мокрые, холодные ноги коньяком...
— Помнишь?..— спросил он.
Да, она помнила.
— У нас на кухне стоит полбутылки коньяка...
Когда коньяк был разлит по маленьким стопочкам, он сказал:
— Я хочу выпить за тебя...
