Она вернулась домой поздно вечером, предварительно позвонив, чтобы ее не ждали, обедали, она задержится у портнихи. Она не лгала. В тот день ей была назначена примерка, с платьем не ладилось, портниха капризничала, обвиняя во всем то неудачный материал, то сложный, придуманный Лилей фасон — она всегда сама сочиняла фасоны своих платьев — обе замучились и в конце-концов чуть не рассорились. Но, как бы там ни было, даже такой оттяжке она была рада, ей не хотелось возвращаться к себе, на душе было тревожно, муторно... Подъезжая к дому в почти пустом, торопящемся в парк троллейбусе, она лишь на одно надеялась — что Андрей уже спит.
И правда, он спал уже, но, войдя в гостиную, она увидела маленький, как бы дожидающийся ее, букетик нарциссов... Андрей! Она сразу подумала о нем, не об Огородникове, и осторожно, смиряя внезапный порыв облегчения и радости, приоткрыла дверь в его комнату.
Он свернулся калачиком, как в детстве, лицом к стене, положив ладонь под голову, на жесткий, обтянутый кожей валик. Возле кушетки, на полу, валялся рисунок, судя по краске — совсем свежий. Она подняла его, и ей показалось, что где-то она уже видела этот бледно-голубой размыв неба, как бы в истоме полуденного зноя, и под ним — золотисто-зеленое, белое поле ромашек... Видела — только где?.. Когда?..
Он будет художником, подумала она, будет, будет!..
Она присела на стул, разглядывая рисунок. Электрический свет съедал краски, но все равно — на нее повеяло такой чистотой, свежестью, таким привольем... И эти крупно нарисованные на переднем плане ромашки, смешные, лохматые, доверчиво распахнувшие свои лепестки...
Ей отчего-то сделалось вдруг тоскливо, страшно, она сидела и плакала. Проснулся Андрей, посмотрел на нее мутными, сонными глазами, прижался к ней, когда она подошла, и снова уснул.
Огородников, как обычно, работал у себя в кабинете за полночь. Когда он вошел в спальню и лег, заставив под своим большим телом тяжко застонать пружины матраца, Лиля не спала, только не подавала вида. Сейчас, как и все последнее время, она испытывала такое чувство, как если бы от нее скверно пахло и она с минуты на минуту ждала, что другие тоже что-то почуют и поспешат брезгливо отодвинуться, отойти подальше. Обманутый муж посапывал рядом, дыша ей в затылок. За стенкой спал Андрей. Какой была бы она в их глазах, узнай они обо всем?.. В чем было ее оправдание?.. Не говоря уже об Андрее, она по-своему любила и Огородникова, спокойной, уверенной, безмятежной любовью. В ней не было радости, восторга, самозабвения — в этой любви, она горела ровно и достаточно ярко, как лампочка в передней... В сущности, Лиля давно уже ждала и перестала ждать чего-то иного в своей жизни, но в глубине души еще на что-то надеялась — смутно, тайком от себя. На что же?..
Как-то ее увидела вместе с Виталием одна знакомая, и по тому, как она тотчас отвела глаза, как торопливо прошла мимо, Лиля поняла, что та все заметила, засекла. Несколько дней она страдала от сомнений, уверяла себя, что ей только почудилась, а на самом деле подруга могла ведь и не заметить, а заметив, не придать значения... В конце-концов Лиля сама устроила так, что они встретились. Та сказала, глядя на Лилю заговорщицей:
— А он интересный... Кто он?..
И когда Лиля, поняв, что должна играть в открытую, ответила, завистливо вздохнула:
— Счастливая... И муж у тебя хороший, и этот... Мальчик для радости... Ты даже помолодела на сто лет. А мне говорили: «Лилька, Лилька...» Ну вот и Лилька. Да и верно: чего теряться? Годы-то идут. Ты еще ничего, хоть куда, а на меня и смотреть скоро никто не захочет.. Правда, я тебе сейчас такое выдам — ахнешь!..
И она не меньше часа, прогуливаясь с Лилей под руку, рассказывала о своих последних приключениях, многословно, не скупясь на подробности — Лиля не ахала, ей было противно. Не то, о чем рассказывала ей давнишняя подруга, а то, что та жаждала услышать и от Лили такую же историю.
Утром она оделась совсем просто: в старенькое платье, поношенные туфли,— такой она бы ни за что не показалась Виталию. Перед работой она обычно проводила минут двадцать за туалетным столиком — упрямый поединок с годами, со складкой, неприметно־ наплывающей под подбородком, с осенней паутиной морщинок у глаз, на висках... Но в этот раз Лиля кое-как закрутила на затылке волосы, мазнула губы помадой, а от массажа отказалась вовсе. На работе она попросила не подзывать ее к телефону, кто бы ни звонил. Она решила порвать с Виталием. Так нее было на другой день. На третий он умолил ее встретиться.
Она рассказала ему обо всем.
— Я думал, что это случится, но не так скоро,— сказал он. И пожевал губами. Стал сумрачен, сгорбился, губы у него посерели и вздрагивали — обиженно, горько. Она бросилась к нему, заплакала.
Они решили не встречаться.
Но долго она не выдержала. Она пыталась занять себя, заполнить день до отказа, каждую минуту. И думала о Виталии: в троллейбусе, в очередях, на кухне. Все было заполнено им — улицы, кинотеатры, углы, где они бродили, где наскоро обменивались поцелуями. Лиля боялась признаться себе, но жизнь без прежнего, давящего чувства опасности казалась ей пресной. Она устроила мужу скандал, прицепясь к какому-то пустяку. Андрей молча сносил ее придирки. Она плакала без всякой причины. И ложилась как в могилу — в постель.
Она лежала на самом краю, сжавшись, боясь пошевелиться немым, деревенеющим телом и тем сократить пространство между собой и мужем, нарушить проведенную мысленно черту. Ей вспоминался городок, похожий на яркие декорации, вспоминались короткие, душные ночи, небо, светлое от мерцания множества звезд, и бледное в темноте лицо Виталия...
Как-то раз, давно, в руки ей попалась книжка «Три влечения». Она успела забыть, кто автор, почему именно «три», помнила только, что это был настоящий гимн любви. Говорилось о временах Возрождения, о тогдашней свободе и силе чувств, автор восторженно -цитировал философов различных эпох, поэтов: «Лишь влюбленный имеет право называться человеком»,— и объяснял, что любовь — это величайшее благо, без нее скудеет сердце, мир теряет краски, аромат... Лиля читала с умиленным, радостным чувством и соглашалась: да, да, это правда...
Но теперь, неожиданно подумав о книжке, она ощутила ее наивность, хуже — нестерпимую фальшь. В жизни все иначе. «Любовь, любовь!» А как же семья?.. Дети?.. Как же Андрей?..
Она знала, многие решаются, делают выбор — для них все просто, легко, современно — еще бы, двадцатый век! Другие понятия, нравы... Нет! — думала она.— Нет, нет... Но со страхом замечала, что постепенно начинает ненавидеть не только мужа — сына.
Долго так продолжаться не могло.
Она позвонила Виталию. Прошло две недели с тех пор, как они виделись, а ей казалось — минуло два года.
Казалось ли?.. По крайней мере, когда она услышала в трубке его голос, он звучал совершенно незнакомо — сухо, озабоченно. «Сегодня у него репетиция, завтра тоже... Хорошо, завтра, около картинной галереи»... Да, да, там, где они как-то встречались...
Она едва дождалась до завтра. До встречи. Ей представлялось, что эта встреча что-то решит. Должна решить... Ей нужно, необходимо было увидеть Виталия — она думала только об этом и готовилась к разговору, от которого зависело теперь так много, возможно, вся ее жизнь.
Но когда они встретились, когда бродили по улочке, сырой, покрытой рыхлым, недавно выпавшим и уже темнеющим под подошвами снегом, и она плакала, прижимая к себе его жесткий локоть, все стало еще тяжелей, безысходней. Он сочувственно вздыхал , расспрашивал, но за расспросами и вздохами чувствовалась вынужденность, скука. Та легкость, то счастливое, все забывающее безумие, которое обоими владело в маленьком, пропахшем шашлыками городке, не возвращалось. И — странно — когда он заговорил о репетициях «Орестеи» — близился день генеральной, Костровский в самом деле почти не выходил из театра, замучил актеров, замучился сам,— для нее то, чем он жил сейчас, вдруг напомнило Огородникова: те же замыслы, обращенные в будущее, тот же взгляд, слепо устремленный вперед — как бы сквозь нее, как если бы там, за нею, находилось нечто, чему взгляд адресован, и была в нем легкая, но вполне ощутимая досада,— что Лиля недостаточно прозрачна и — мешает...
