Дверь за нею тихо, чуть скрипнув, затворилась.
В самом деле, жар у него начинался. Начинался небольшой жарок, он и сам это чувствовал. В ногах поламывало, приятно так, мягко, особенно на сгибах, в щиколотках. И между лопаток обдувало то знойным, то знобящим ветерком. И это было тоже приятно. Тянуло лежать, лежать, распластав тело, не шевелясь. Иначе, наверное, он поднялся бы и выкинул таблетки в форточку. Вышвырнул бы их в форточку, а за ними выплеснул бы и воду из стакана. Но он этого не сделал, он лежал в темноте, вдыхая слабый, оставленный матерью аромат ландышей.
И тут ему словно ударило в голову: а если она промолчала за столом просто оттого, что ей нечего было говорить?.. Нечего, не о чем рассказывать?.. Что, если ее не было в кинотеатре, а ему только показалось, померещилось — в толпе, в толчее?.. Он видел ее всего-то какое-нибудь мгновенье — вдруг не ее? Вдруг Костровского — с кем-то еще, например, с той артисткой, которая приходила с ним под Новый год? Она уезжала, потом, кажется, снова вернулась в труппу... У нее тоже светлые волосы. А может и Костровского там не было, просто на ком-то была такая же «деголлевка» — ржавая, рыжая, мало ли их, этих «деголлевок», в городе? Мало ли, мало ли...
Так он себе сказал. И ему вдруг сделалось так спокойно, так легко, такая легкость пронизала вдруг каждую клеточку его тела,, как если бы он вознесся в небо и там парил, в невесомой голубой пустоте.
Бред,— подумал он и сел, уперся локтями в сладко нывшие колени, сдавил пальцами виски.— Бред. Ее там не было. Я ее там не видел. Я все придумал, насочинял....
Голова у него отяжелела. Тяжелая, тупая, глупая голова. Одно хорошо: никто не знает, что он себе напридумывал... А то бы — просто подыхай от стыда. Просто подыхай. Но никто не знает... Хоть это хорошо.
Андрей повалился на кушетку, отвернул угол пледа, которым она была прикрыта, накинул на горячие ступни, вытянулся. Закрыл глаза. В комнате еще пахло ландышами. А может и не пахло уже, так ему казалось...
Завтра,— подумал Андрей,— завтра он извинится перед Иринкой. Она простит. В конце-то концов — ну, подуется-подуется — и простит. А он отдаст Олегу самопал, ему нужна медная трубка... Такой лобастик... Изобретает — и пускай себе изобретает на здоровье.
Бедные ребята,— подумал он.— Отец приезжает к ним «в гости». Ну и сволочь, какая же сволочь — этот отец... Бывает, впрочем. У других тоже... Только не у него, не у Андрея. Нет, не у него, не у них...
Ему вдруг вспомнилось, как однажды они все поехали за город. Когда это было?.. Давно. Давным-давно, Андрей был совсем еще маленьким. Но в памяти у него сохранился тот день так ярко, свежо, время от времени он любил к нему возвращаться, где-то внутри он лучился, блистал — давнишний тот день... То ли пикник, то ли еще что-то, или лаборатория отца отмечала какой-то свой успех, и все отправились за город, много людей, кто именно — Андрей не помнил, но все — молодые, веселые, все — добрые друзья, и отчего-то все были так радостны, беспечны, счастливы...
Но это было не главным, казалось Андрею, во всяком случае, не самым главным. Самым главным, что запомнилось ему навсегда, было бескрайнее, от горизонта до горизонта, поле ромашек. Вот это громадное, как в снегу, поле, посреди которого они очутились, и синее, гладкое, как туго натянутый блестящий шелк, небо, и солнце, раздробленное на сотни, тысячи, миллионы золотых солнышек, в окружении белых, веселых лепестков...
Их можно было рвать, выдергивать из земли целыми охапками, эти ромашки, от которых пахло солнцем, шмелями, медом, но Андрей стоял в их гуще по пояс — а, возможно, тогда и по самую грудь или шею,— стоял, запрокинув голову, и ему чудилось, что он взмывает, летит — над белым полем, в синюю высь.
И всем, наверное, было так же хорошо здесь., как ему. Взрослые дурачились, бегали наперегонки, потом, на пропитанной полянке, стали в круг, затеяв играть в «третий-лишний». Андрей — тоже, все они играли, втроем. Впереди стояла мама, отец — за нею. И когда Андрей, в страхе, что его нагонят, с отчаянным визгом бросался к ним, она приседала ему навстречу, широко распахивала руки — и прижимала его к себе. Он навсегда запомнил восторг этих спасительных объятий, мгновенный переход от страха к ликованию — спасен! спасен!— и укромное гнездышко из ее рук, ее упругоподатливой груди, в которую он зарывался носом. Теперь отец, сменив Андрея, бежал по кругу, большой, ловкий, с озорными мальчишечьими глазами,— бежал по зеленому лужку, под смех и неистовые вопли. Андрей прыгал от нетерпенья, кричал: «Сюда, к нам!..»— и тянул к нему руки, а мама, стоя позади Андрея, тоже кричала, звала — и готовилась, напеременку с отцом, бежать...
Иногда Андрею казалось, что всего этого никогда не было на самом деле, что это ему приснилось однажды, а потом снова и снова повторялось — во сне...
Но как бы там ни было, сон опять приснился ему в ту ночь и снился до самого утра: высокое синее небо, золотые ромашки, «третий-лишний»...
II
Как и всякая женщина, Лиля верила в судьбу.
Ну, не в судьбу, а — говоря более современным языком — в стечение обстоятельств, совпадение разного рода случайностей, которое само по себе не случайно, а таит в глубине темный, загадочный и потому особенно волнующий смысл... Что-то в этом духе она ощутила, когда вошла однажды к себе в палату и увидела там нового больного, доставленного ночью «скорой помощью» с острым приступом стенокардии. Она узнала его сразу. И потом, задавая привычные вопросы, исполняя историю болезни, прослушивая, простукивая его худое, плохо развитое тело — типичный астеник c узкой грудной клеткой и вялыми, слабыми мышцами,— Лиля краешком сознания все думала: помнит ли он?..
Был октябрь, или начало ноября, она возвращалась домой затемно, после затянувшегося совещания у главврача. В большом центральном гастрономе, куда она попала в «час пик», ей пришлось выстоять несколько очередей, и когда Лиля добралась наконец до колбасного отдела, сетка, разбухшая от покупок, тяжело оттягивала ее руку и резала пальцы. Мужчина в кожаном пальто, стоявший перед нею, посмотрел на Лилю сочувственно, с каким-то горьким выражением в глазах скользнул по ее сетке. Губы его, слегка припухшие, выпяченные вперед, шевельнулись, он хотел, вероятно, что-то сказать, но передумал и отвернулся. Ее рассердил этот взгляд. Она как бы со стороны увидела себя — усталую, сникшую, с оттянутым вниз плечом, и вскинула голову, распрямилась, переложила сетку в другую руку и так простояла до самого прилавка. Мужчина больше ни разу не посмотрел на нее, но наблюдая за ним, Лиля заметила, что не только на нее — на все вокруг, на людей, устало толкущихся у прилавков и касс, на суету, заполнившую гастроном в предвечернее время, ее сосед смотрел с тем же грустным, горьким, чуть брезгливым выражением, — смотрел словно откуда-то издалека... И когда, отстояв длиннейшую очередь, он протянул продавщице чек на триста граммов колбасы, ей сделалось почему-то его жалко.
Она вышла из гастронома и, пройдя немного по широкому, ярко освещенному проспекту, свернула в боковую улицу. Здесь было тихо, безлюдно, тускло горели фонари на высоких столбах. Лиле послышались шаги. Она обернулась и увидела мужчину в кожаном пальто. И он, почувствовав ее взгляд, пошел быстрее, догнал ее и потянулся к Лилиной сетке.
— Разрешите,— сказал он. И не слишком уверенно добавил: — Нам по дороге.
Лиля уже отвыкла от того времени, когда незнакомые мужчины завязывали с нею разговор где-нибудь в автобусе, в магазине или просто на улице, пытаясь выведать адрес, телефон или сходу назначить свидание.
— Откуда вам известно, что нам по дороге?— сказала она, не поворачивая головы и убыстряя шаг.
Он не отставал.
— А вы?..— Он помедлил.— А вы откуда знаете, что нам не по дороге?
