Ему, например, невдомек было, как это можно часами смотреть на свисающую с крыши сосульку, следя, как на остром ее кончике копится голубая, с жаркой искоркой внутри, капля, как она тяжелеет, набухая, готовая вот-вот сорваться вниз,— а у Андрея в детстве все внутри сжималось и замирало в ожидании этой катастрофической минуты... Когда-то, еще в первом или втором классе, он сидел перед окном, над уроками, сидел долго. Подошел отец и ничего не увидел на пустой странице, кроме кляксы. Чем же он был занят столько времени?.. Андрей заплакал. Он не мог сказать, объяснить, что смотрел на штору, на то, как играл ею ветер, как он пузырил ее, разглаживал складки, ласкал, плескался ею, как волной... Не мог рассказать, что сидел и смотрел на ветер... Он боялся презрительной усмешки отца, который и без того считал его тупицей... И этот страх остался жить в нем тоже. К нему присоединилось ощущение вины: он не оправдывал отцовских надежд. «Ничтожество...» Он как-то поймал в разговоре отца с матерью это слово и решил, что оно относится к нему. Это не вызвало у него внутреннего протеста, сопротивления. Наверное, отец прав, он и есть ничтожество...
Но сейчас, за столом, Андрея вдруг ошеломило. Как он может, при всем его уме и проницательности, не видеть, не замечать самого простого! Того, например, что мать и слушает его, и кивает время от времени, и улыбается — но не слышит, не слышит! А улыбается — чему-то своему! И кивает — чему-то своему! И оттого лицо ее, меняясь вслед за интонацией отца, немного все-таки отстает, запаздывает, и тут возникает узенькая щелочка, зазорчик, едва приметный, но возникает, и она торопится его загладить, прикрыть новым кивком или словом, и ее кивки, ее слова при этом звучат не то чтобы невпопад, но и не совсем впопад... Отец ничего не замечает, динамомашина работает, заполняя ровным и мощным гудением всю кухню: Гвоздев, Паршин, статья в последнем «Вестнике»...
Зато Андрей весь сжался внутри, съежился, напрягся, ощутил себя маленьким, злым, взъерошенным зверенышем, который влажным черным носом тянет воздух и верит не глазу, не звуку, а едва ощутимым запахам, дыханию ветра, шороху, бегучей тени...
Ему показалось, она перехватила его взгляд, не поняла, но что-то ее внезапно встревожило, застигло врасплох. И с той же поспешностью, с какой в минуты смущения или растерянности она хваталась за сумочку, за зеркальце,— с той же торопливостью она согласилась :
— Да, это интересно...
И тут уж вышло, наверное, совсем невпопад, потому что отец в недоумении задержал, не донеся до губ ложку, и переспросил:
— Интересно?.. Эти данные по гриппу абсолютно не вяжутся со всем остальным!..
— Я сразу не сообразила,— поправилась она и отвернулась к плите.
«Ну, еще бы,— про себя усмехнулся Андрей, глядя на ее золотистый затылок,— еще бы... Всего сразу не сообразишь... Где уж, чтобы все и сразу... Что физика сорвется, например, и они окажутся в том же самом кинотеатре... Как тут все сообразить...»
Но кончик спасительной нити был найден.
— Ты знаешь,— говорила она, раскладывая по тарелкам жаркое,— в городе ждут новую вспышку гриппа. «Гонконг-10», у нас такой формы еще не было... Сегодня с утра всех созвали на совещание, потом пришлось ехать, проводить инструктаж по профилактике в поликлиниках...
Утолив голод, Андрей с усилием жевал нарезанную тонкой, хрустящей «соломкой» картошку, но в тот момент, когда_ она заговорила о микрорайонах, совсем перестал жевать. Она ездила в микрорайонскую поликлинику, в те места, где бывала — не помнит даже когда. Так она сказала. И удивительно — там, на окраине, вырос целый город, отличные магазины, универмаги... Так она сказала..
«...и кинотеатры»,— добавил Андрей.
И зажегся. В душе его снова звякнул бубенчик надежды — как там, во дворе, перед домом. Он ждал этого момента. Ждал и ждал. Все время, пока тянулся обед. Ждал, что мать сама расскажет, как она случайно, случайно, случайно — чего не бывает! — встретила Костровского и как они случайно, случайно, случайно завернули в кино... И все! И только!
И сразу все лопнет, развеется, распадется в пыль. Все, что себе он придумал — про манжеты, про все остальное.
Пускай это будет ложью, враньем, пускай даже между ними что-то такое было или есть — все равно, все равно, пускай она солжет на этот раз!..
Ведь как все удачно, как ловко все получается — и грипп, и профилактика, и поликлиника в микрорайонах, и тут же — кинотеатр, «Утраченные грезы», ну, отчего бы не зайти?.. Ну, мало ли что, ведь Сильвана же Помпанини, так отчего бы?..
«...и кинотеатры,— подсказывал он ей,— там, в микрорайонах, такие отличные, модерновые кинотеатры, особенно «Ракета»...
Она сказала:
— И там прекрасные книжные магазины, такой выбор... Я не утерпела, разорилась, купила для Андрея альбом «Мейстер дер фарбе». Он у тебя в комнате, Андрей, ты еще не видел?.. Там вся Дрезденская галерея...
Лицо ее сияло. Она любила делать сюрпризы...
Значит, он не ошибся... В другом он ошибся, в другом — когда чуть не придушил Костыля! «А твоя — лучше?..»
— Спасибо,— сказал Андрей. Все в нем клокотало.— Но мне ни к чему этот «Мейстер дер фарбе».
Он видел, как глаза ее вспыхнули и погасли.
«Сейчас,— подумал он,— сейчас...» Он ждал, наслаждаясь собственной жестокостью: вот-вот на ее ресницах заблестят слезы...
— Что это значит, Андрей?..— В голосе отца звучало раздражение, к которому Андрей давно привык. Оно подолгу копилось, сдерживалось и в открытую прорывалось довольно редко.— Что это значит?..
— Это значит, что мне не нужен «Мейстер дер фарбе».— Он поднялся, оттолкнул табурет.— И вообще — мне ничего не нужно!
— Сядь,— сказал отец.— Что-то я совсем перестаю тебя понимать.— Он положил вилку, бумажной салфеткой вытер губы, снял капельку жира на подбородке, широком, тяжелом.— Ты ведь сам известил нас в начале обеда, что снова ходишь в изостудию. Почему же ты недоволен, если мать купила тебе альбом репродукций Дрезденской галереи?.. Мне кажется, ты противоречишь сам себе...
Логика отца была безукоризненна. Как всегда. Если бы он знал, как смешон — с этой своей логикой!
— У меня все полки забиты этими «Мейстерами», а художник из меня все равно не получится, ни великий, ни какой! Все равно не получится! — Крепкая, отцовская ладонь надавила ему на плечо, Андрей сел.— Зачем же мне еще один «Мейстер»?..
Отец с едва заметным укором посмотрел на мать (это ее, ее мечта была, о великом художнике...) и отодвинул на середину стола пустую тарелку со смятой в тугой комок салфеткой.
— Не обязательно становиться великим, просто художником — по-моему, тоже неплохо... Но ты не хочешь. И не хочешь быть биологом. Физиком. Химиком... Кем же ты хочешь быть? Ты думаешь иногда об этом? Кто или что ты есть — в этом мире?..
«А ты это знаешь?..— хотелось крикнуть Андрею.— Кто ты и что ты?..»
— Я — ничтожество,— сказал Андрей.— Ничтожество. Только и всего.
Его никто не удерживал, когда он, задев плечом задребезжавший посудой сервант, выскочил из кухни.
Все было как всегда, как обычно — в его комнате. Наваленный рулонами ватмана, вперемешку с книгами, стол; на подоконнике, в баночке из-под майонеза, отмокают кисти; «Видение отроку Варфоломею» Нестерова — огоньковская репродукция — над старой скрипучей кушеткой, с которой свисают скрученные жгутом тренировочные брюки... Все здесь, включая и нерушимый беспорядок, было знакомо, привычно Андрею, но показалось, что не был он тут сто лет. Что все предметы сдвинулись, переменили места, как бы сделались чужими. И не сумерками — дымом полна комната. Удушливым, едким, першащим в горле — не продохнуть...
Он кинулся к окну, отворить форточку. И споткнулся. «Мейстер дер фарбе»... Книга лежала на углу, расчищенном от захлестнувшего стол ералаша. Все как и полагается: томина в ладонь толщиной, глянцевый, будто стеклом облитый, супер... И на нем, на супере, разумеется, Мадонна с младенцем на груди... С пухлощеким, доверчивым карапузом... Она ступает по кудрявым облачкам, босоножка-мадонна, в голубом плаще и раздуваемой ветром золотистой накидке, а плечо ее прикрыто бледно-розовой тканью... Этого платья на ней — бледно-розового! — раньше Андрей не замечал... Ему неодолимо захотелось — сдернуть, сорвать с книги супер, швырнуть на пол, затоптать ногами!..
