Он растерялся. Стрельнул глазами по сторонам, торопясь придумать что-нибудь, рассмешить, сморозить какую-нибудь чепуху... И вот здесь-то, когда взгляд его зарылся в толпе, медлительным ледником ползущей вдоль наклонного прохода,— здесь-то и мелькнули перед ним упавшие на тусклый мех бледно-золотистые волосы — до того знакомые, что он сразу даже не узнал их — и рядом, сбоку, продолговатая «деголлевка» из рыжей замши...
Андрей уперся взглядом во что-то белое, пустое... В экран. Он ослеп, как если бы ему в лицо, в самые ресницы ткнули брызнувшей серными искрами спичкой.
— Ты что?.. — донеслось до него едва-едва, словно в уши ему натолкали вату.— Ты кого-то увидел?..— Иринка, вскинув локти, поправляла шапочку. Глаза ее скользнули в ту сторону, куда только что смотрел Андрей, но ни обо что не зацепились в толпе. Между тем весь ряд уже стоял, они мешали соседям, перегородив узкий проход.
Андрей не ответил на ее вопрос. Что мог он ответить?.. «Вот как... — билось у него в голове. — Вот как... Вот как...»
Андрей стиснул ручки обоих портфелей и на задеревеневших ногах выбрался в боковой проход. Иринка легонько подталкивала его в спину.
Все-таки он, стыдясь, презирая себя за шпионство, пробежал глазами по движущейся к выходу толпе — но уже ничего не заметил, ни золотистых волос, ни «деголлевки».
А если ему все только померещилось?...
Померещилось — только и всего?
Ведь мало ли что...— с невнятной надеждой пронеслось у него в голове.— Мало ли... мало ли что...
Но тут же какие-то воспоминания, подозрения, которые он упрямо гнал от себя раньше, суматошно запрыгали, нахлынули на него — разом, вдруг...
Он одного хотел, одного только — теперь, когда они вышли из кинотеатра: чтобы Иринка ничего не заметила, не догадалась... «Вон твоя мама»,— сказала бы она. И, присмотревшись: «А кто это с ней?..» Или, еще хуже, ни о чем бы не спросила. Она умная, она бы сама все поняла...
Свернув за угол кинотеатра, он прикинулся, будто ему надо затянуть шнурок на ботинке. Сначала на левом, потом на правом. И затягивал долго, старательно, присев на корточки. А покончив с ботинками, обнаружил, что у входа в «Ракету» висит сводная, на месяц вперед, афиша: «Для вас, дорогие зрители». Он повел к ней Иринку, испытывая тошнотное чувство — от мелких своих хитростей. Тем более, что Иринка наверняка что-то заподозрила. Боком, щекой, виском он ощущал ее взгляд — встревоженный, недоверчивый, из-под прямых черных бровей, и тужился, бормотал, напрягаясь, какую-то дребедень. Про фильмы — ай да фильмы, вот бы не пропустить!.. Про сам кинотеатр — ай да кинотеатр, вот ведь какой отгрохали, правда?.. На окраине, в микрорайонах, а модерняга, в центре такого нет... Он замолчал, выдохся, и они пошли в сторону автобусной остановки — когда те, по его расчету, были уже далеко.
Возле остановки лежали бугры осевшего, ноздреватого снега; потея на ярком солнце, они сочились по краям водой, которая широкими серебристыми лентами пересекала тротуар и сбегала на дорогу. Мимо проносились груженые цементом самосвалы, ползли маши-мы с длинными прицепами, на них горбились серые строительные панели.
— Что же ты молчишь, Андрей? Тебе понравилось? — спросила Иринка.
Она, понятно, ждала одобрения. А ему снова представились ее мокрые от слез глаза,— от слез, от жалости к Анне Заккео... И он с неожиданной злостью, пронзившей, как судорга, все его тело, подумал: нашла кого жалеть!..
— Дешевка!.. — Он уперся взглядом в носок ее красной туфли, который долбил в твердом снегу ямку.— Дешевка она, твоя Анна Заккео... Бот она кто...
Он уже не помнил того, что и сам испытывал жалость, стыд, мучительное сострадание — сидя там, в кинотеатре... Вернее, не то чтобы не помнил — помнил, но теперь он чувствовал себя обманутым и стыдился одного — что дал себя так легко обмануть!
Слова вырывались из него толчками, сами собой, да он и не пытался сдержать их. Красный туман накрыл Иринкину туфельку, но перед этим он успел заметить, как ее носок, словно в испуге, замер, повис над ямкой.
— Анна Заккео?.. Ты ничего не понял, Андрей! Она была просто несчастная, несчастливая...— Удивление, обида, растерянность — все смешалось, переплелось в ее голосе. Но громче, отчетливей всего звучал в нем страх: что такое он, Андрей, говорит?..
Вот как... Несчастная... Несчастливая... А раз так— значит, валяй, все теперь можно... Так, выходит?
Притворство, притворство! Все — сплошной обман и притворство!..
— Дешевка!— Его трясло от бешенства.
— Андрей!..
К остановке подкатил автобус, двойной «икарус». Толпа прихлынула к распахнувшимся дверям, и, ухватив Андрея за локоть, Иринка потянула его за собош Он вывернулся, вырвал из ее пальцев локоть.
Ее смяли, почти втолкнули в узкие дверцы. Какой-то парень, повиснув на подножке, распирал их напружиненными плечами, не давая захлопнуться, и когда автобус, перекосясь на правый бок, медленно тронулся, Андрей увидел — там, за чьими-то головами, шляпами, вцепившимися в поручни руками — ее ошеломленное лицо...
Он остался один: все, вся огромная толпа каким-то чудом втиснулась в «икарус». А он остался, с двумя портфелями, в каждой руке по портфелю... Автобус тяжело развернулся на повороте и, покачиваясь, пропал за углом.
Андрей брел по обочине размытой дороги, вспоминая, как впервые увидел эту рыжую, ржавую замшу — «деголлевку» с длинным, вытянутым козырьком. Она валялась на полу в прихожей, заваленной ворохом пальто, шуб, забитой обувью, женскими сапожками всевозможных расцветок и фасонов...
Он в тот вечер неприкаянно слонялся между гостями, один среди взрослых, дожидаясь, когда все усядутся за стол, и он тоже, чтобы встречать Новый год. И вот в прихожей он натолкнулся на продолговатую, с высоким верхом фуражку, наверное, она скатилась с перекладины над вешалкой, с груды шапок и шляп, накиданных туда кое-как. Андрей поднял ее, повертел в руках, потянулся забросить повыше — промахнулся, и тут вся груда рухнула, рассыпалась по проходу. Присев на корточки, он собирал шляпы и шапки, попутно соображая, кому бы могла принадлежать эта чертова «деголлевка». В столовой уже накрывали, с кухни туда и обратно беспрерывно бегали женщины, пронося блюда на вытянутых руках. Перед носом у Андрея, чуть не задевая, мелькали ноги в тугих чулках, лакированные туфельки, подолы коротких платьев. Иногда кто-нибудь наклонялся над ним и сочувственно ахал, это его смущало и злило еще больше. Тогда-то, ползая на карачках по прихожей, он и догадался, что рыжая «деголлевка» принадлежит их новому знакомому, и сразу же возненавидел — и его, и этот дурацкий картуз...
Хотя в тот вечер, в самом начале, он почти не замечал Костровского. Он все смотрел, таращился на артистку, которую Костровский привел,— на его соседку, молодую, красивую, с ослепительными плечами, обнаженными низким вырезом платья, такого легкого, переливчато-прозрачного, что не только плечи — вся она казалась ослепительной и обнаженной. Никто из женщин, которых Андрей привык видеть у себя в доме, не одевался так, не был так ярок, не держался так вызывающе свободно. Никто не курил сигареты «Фемина» с золотым ободком, не откидывал в сторону с таким изяществом тонкую руку в широких звенящих браслетах, не пил полными стопками водку, не отставая от мужчин, не смеялся так шумно...
Андрей невольно сравнивал ее со своей матерью и с досадой чувствовал, что мама, всегда такая красивая, как-то вдруг потерялась, поблекла рядом с ней и была уж слишком озабоченной, захлопотавшейся, поминутно вскакивала, чтобы пододвинуть кому-то соусник, заменить расколотый фужер, передать салфетку... Даже сшитое специально к новогоднему вечеру платье, зеленое, с высоким стоячим воротником, который делал ее шею похожей на нежный стебелек ландыша,— даже это платье казалось ему невозможно будничным, да еще было наполовину скрыто передником — и веселым, и пестреньким, и ей к лицу, но все же, все же... Уж без передника-то могла бы она сегодня обойтись!..
