Штуковину он заметил в кустах ежевики, когда гонялся за коровами. В тени высоких тополей он не мог разглядеть ее как следует, а задерживаться здесь ему не позволяло время, потому что дядя Эб был очень зол на него из-за этих двух отбившихся телок. Если бы сейчас он разыскивал их слишком долго, ему снова не миновать порки, а он свою дневную порцию и так с лихвой получил. Без ужина его тоже наверняка оставят, потому что он забыл принести воды из ручья. И тетя Эм весь день напускалась на него за плохо прополотый огород.

— В жизни не видывала такого никудышного мальчишку! — визжала она, а лотом пошла твердить, что ожидала хоть капельку благодарности за то, что она и дядя Эб взяли его к себе, избавив от сиротского приюта, но нет, он никогда не был благодарен им, он доставлял им одни хлопоты, никакой помощи они от него не видели, и вообще только небу известно, что из него вырастет!

Он нашел телок на опушке леса, возле орешника, и погнал их домой, а сам поплелся сзади, опять строя планы бегства, но зная при этом, что никуда не убежит, потому что бежать ему некуда. Хотя, говорил он себе, нигде, наверное, не может быть хуже, чем здесь, у тети Эм и дяди Эба, которые на самом деле вовсе ему не дядя и тетя, а просто чужие люди, взявшие его на воспитание.

Дядя Эб уже кончил доить коров, когда он пригнал этих двух телок, и дядя Эб снова принялся отчитывать его за то, что он упустил их, когда собирал стадо.

— Вот, — сказал дядя Эб, — мне пришлось одному всех их доить и только потому, что ты их не пересчитываешь, сколько я тебя ни учу.

— И дядя Эб взялся за кнут, чтобы объяснить все это еще убедительнее. А потом они пошли домой, и дядя Эб всю дорогу ворчал, что от некоторых мальчишек больше убытка, чем прибыли, а тетя Эм встретила их у двери, чтобы напомнить Джонни о необходимости вымыть как следует ноги, потому что она не хочет, чтобы он пачкал ее прекрасные простыни.

— Тетя Эм, — сказал он, — я ужасно голоден.

— И не мечтай! — Она поджала губы. — Может, поголодав разок, не будешь таким забывчивым.

— Только ломтик хлеба, — попросил Джонни. — Без масла, без ничего. Только ломтик хлеба!

— Молодой человек, — сказал дядя Эб, — ты слышал, что тебе сказала тетя. Мой ноги и марш в постель!

Итак, он помыл ноги, лег и уже в постели вспомнил то, что он видел в кустах ежевики, а также вспомнил, что ни словом об этом не обмолвился, потому что дядя Эб и тетя Эм сами все время что-нибудь говорили, а ему не давали рта раскрыть.

И вот тут он принял решение ничего им о своей находке не рассказывать, потому что, если он им о ней расскажет, они неизвестно что сделают, и, может быть, тогда будет еще хуже. Они все у него отбирали.

Единственной вещью, которая действительно принадлежала ему, был старый перочинный нож с отломанным кончиком лезвия. Больше всего на свете хотелось ему иметь новый такой нож, но он знал, что просить об этом напрасно. Один раз он попросил, и дядя Эб с тетей Эм много дней потом твердили еще, какое он неблагодарное и алчное создание; они подобрали его с улицы, а ему все мало, он требует, чтобы они еще на перочинный нож потратились! Джонни было невыносимо слышать насчет улицы, потому что он не помнил, чтобы когда-нибудь валялся на улице.

Сейчас, лежа в кровати, глядя в окно на звезды, он старался понять, что же такое он сегодня видел, и не мог толком вспомнить, потому что не успел разглядеть эту штуковину. Но было в ней что-то любопытное.

Завтра, думал он, я схожу туда. Схожу, как только выдастся случай. Но потом он понял, что такого случая у него завтра не будет, потому что сразу после утренней уборки дома тетя Эм заставит его пропалывать огород и глаз с него не опустит.

Он все думал и думал, и ему стало ясно, что, если он действительно хочет поглядеть на штуковину, идти надо сейчас же.

По доносившемуся до него храпу он определил, что дядя Эб и тетя Эм уснули. Тогда он встал, быстренько натянул рубашку, брюки и, стараясь не скрипеть ступенями, спустился по лестнице. В кухне он залез на стул, чтобы достать с еще не остывшей старинной высокой печи коробок. Он набрал полную горсть спичек, но, поразмыслив, высыпал почти все обратно, взяв лишь полдюжины, так как боялся, что тетя Эм может заметить пропажу.

Трава была мокрой и холодной от росы, и он, чтобы не намочить штанины, закатал их повыше. Потом он направился в лес. Кое-где в этих местах водилась нечистая сила, но он не очень трусил, хотя в ночном лесу каждому бывает, конечно, немножко страшно.

Наконец он добрался до участка с ежевикой и остановился, раздумывая, как пролезть в темноте через эти кусты, не изодрав одежды и не исколов шипами босые ноги. Он думал также, здесь ли еще та штуковина, и вдруг понял, что она здесь, потому что почувствовал странное дружелюбие, которое словно бы излучала штуковина, точно хотела сказать ему, что она все еще на прежнем месте, и чтобы он не боялся.

Но он немного разнервничался, потому что дружелюбие было ему непривычно. У него был только один друг — Бенни Смит, но встречались они лишь в школе и то не всегда, потому что Бенни часто и долго хворал. А так как жил он в другом конце школьного округа, в каникулы Джонни совсем не видел его.

Глаза немного привыкли к темноте, и Джонни стал различать контуры штуковины, недоумевая, как он мог почувствовать дружелюбие, когда перед ним было не живое существо, а вещь, наподобие какой-то машины или фургона. Если бы он допускал, что она живая, вот тогда он по-настоящему испугался бы.

Но все-таки он чувствовал дружелюбие.

Поэтому Джонни попытался руками раздвинуть кусты. Если бы ему удалось пробраться к самой штуковине, он мог бы воспользоваться спичками, чтобы поглядеть на нее вблизи.

— Стоп! — сказала штуковина чьим-то голосом, раздавшимся в его голове, и он остановился, хотя уверенности, что он слышал это слово, у него не было.

— Не смотри на нас слишком пристально, — сказал голос, и Джонни даже вздрогнул, потому что он пока еще ни на что слишком пристально не смотрел.

— Хорошо, — сказал он. — Я не стану глядеть. — И он подумал, может, это такая игра, вроде пряток.

— Когда мы подружимся, мы сможем глядеть друг на друга, и каждый будет уже знать, каков другой в действительности, и не станет обращать внимания на внешность.

И Джонни подумал, что они, верно, уродливые, если не хотят, чтобы он видел их, и тут же услышал:

— Мы покажемся тебе уродливыми. А нам ты кажешься уродливым.

— Тогда, может, к лучшему, что я не вижу в темноте?

— Ты не видишь в темноте? — спросил голос, и Джонни сказал, что не видит, и на какое-то время воцарилось молчание, хотя Джонни почудилось, что там удивляются, как это он может не видеть в темноте.

Затем штуковина спросила, может ли он еще что-то, и он не понял даже, о чем речь, а она как будто сама догадалась, что он этого — что бы там ни было — не может.

— Тебе страшно, — сказала штуковина. — Не надо нас бояться.

И Джонни объяснил, что он боится не их, кто бы они ни были, потому что они дружелюбны, а боится он, что будет, если дядя Эб и тетя Эм обнаружат его самовольную отлучку. Тогда его стали расспрашивать о дяде Эбе и тете Эм, и он постарался объяснить, но его не понимали; кажется, там сочли, что он говорит о правительстве. Он еще раз стал объяснять, но было совершенно очевидно, что его так и не поняли.

В конце концов он со всей вежливостью, чтобы не обидеть их, сказал, что должен распрощаться, и, так как пробыл он здесь куда дольше, чем собирался, бегом пустился в обратный путь.

Он незаметно прошмыгнул в дом, лег, и все сошло спокойно, однако утром тетя Эм обнаружила у него в кармане спички и прочла лекцию об опасности пожаров, подкрепив ее так убедительно, что Джонни, несмотря на все старания держаться мужчиной, судорожно дергался и орал от боли.

Весь день он возился с прополкой, а перед заходом солнца отправился загонять коров.