Среди всех приключений, которые мне доводилось разделять с моим другом Шерлоком Холмсом, «Ужасная история семейства Эбернетти» стоит особняком. Я не могу припомнить другого дела, в котором он столь же двойственно относился бы к результатам своих изысканий и которое расследовал бы с такой неохотой, при этом невольно ускоряя его трагическую и мрачную развязку.

Из-за особой щепетильности, с какой он воспринимал собственную роль в этой истории, я никогда не описывал упомянутое расследование, однако случайное замечание, недавно брошенное им при обсуждении с инспектором Лестрейдом странного дела «Шести Наполеонов», и тот факт, что основные участники драмы давно уже отправились на поиски новой жизни в Южную Австралию, дают мне основание считать, что мой друг не станет возражать, если я кратко запишу некоторые воспоминания об этом деле.

Вначале его внимание приковала вполне банальная фраза насчет того, глубоко ли в жаркий день может утонуть в сливочном масле веточка петрушки. Однако лишь в начале января 1885 года, в промозглый денек, мы впервые по-настоящему втянулись в тайну возможного убийства леди Эбернетти.

Я стоял у нашего эркера, безрадостно созерцая открывавшийся вид. Туман окутывал город в начале дня и, вероятно, намеревался возвратиться в предвечерних сумерках, но в этот час отдельные бледные лучи солнца все же освещали пустынную улицу, лишь изредка оживляемую проезжающим кэбом или прохожим, закутанным в ольстер и шарф, дабы защититься от сырости и пронизывающего холода. Несмотря на тепло от камина, я не мог сдержать зябкую дрожь.

— Вам кажется, что вы не сможете позволить себе весной полечиться в Баден-Бадене. Мне очень жаль, — неспешно произнес мой друг со своего мягкого кресла у очага.

Признаться, я даже вздрогнул. Я ничего не говорил ему о своем смелом, но смутном желании поправить пошатнувшееся здоровье на знаменитом курорте в Черном Лесу[1].

Незадолго до того, как я познакомился с Холмсом и поселился с ним вместе на Бейкер-стрит, я вернулся с военной службы в Афганистане с наследством в виде джезайлевой пули, засевшей в моем теле[2], и иногда, особенно когда лондонский туман пробирал меня до костей, рана нещадно ныла. Легче и дешевле было бы лечиться в Бате, однако мною владела мечта о Баден-Бадене, отнюдь не из-за его казино и ипподрома, а из-за воображаемых прогулок по берегам реки Оос, где Брамс некогда сочинил свою лихтентальскую симфонию[3], где под вековыми деревьями бродил Достоевский.

— Дорогой мой Ватсон, — отозвался Холмс на мое изумление, — в свободные дни вы неутомимо рыщете по агентствам путешествий, а ваш стол усеян буклетами гостиниц и железнодорожными расписаниями. Я заметил, с каким сумрачным выражением лица вы изучали баланс в вашей банковской книжке. С тех пор вы пребываете в подавленном настроении, а потому с вами не очень-то весело.

— Прошу прощения, если я позволил это заметить. Такая отвратительная погода. А вас не угнетает нынешний туман, Холмс?

— Вовсе нет! — Серые глаза моего друга сверкнули. — Напротив, он меня бодрит. Я представляю себе всевозможные злодеяния, которые творятся под его покровом. Кстати, — добавил он как ни в чем не бывало, — дайте мне знать, когда у нашей парадной двери остановится экипаж.

— Мы ждем гостей?

Настроение у меня несколько улучшилось. С тех пор как я поселился здесь вместе с Холмсом, порог дома номер 221-б по Бейкер-стрит переступало множество любопытнейших личностей, иные из которых вовлекали нас в самые интригующие и опасные приключения, участником и летописцем которых мне выпадала честь оказаться.

— Перспективный клиент. — Холмс извлек из кармана записку и расправил ее на колене. — Визит назначен на три часа. Ага, вот как раз бьет три.

— Что-нибудь интересное? — спросил я жадно.

— Боюсь, нет, — вздохнул Холмс. — Вероятно, какие-то семейные дрязги. В последние недели мне редко попадаются дела, которым стоило бы посвятить все мое внимание.

Я ответил ему таким же вздохом. Признаться, я с давних пор опасался подобных периодов бездействия, когда мой друг впадал в скуку и меланхолию. Лишь недавно я обнаружил, что во время таких простоев он весьма неблагоразумно прибегает к кокаину — простительная слабость, от которой я, похоже, бессилен его отучить.

— У тротуара остановилась коляска. — Я увидел, как из нее выходят довольно крупная дама в мехах и довольно щуплый мужчина в пальто и фетровой шляпе. — Может быть, это и есть наши посетители?

— Поскольку, Ватсон, вы говорите о них во множественном числе, значит, эту леди кто-то сопровождает. Миссис Мейбл Бертрам — вдова, так она пишет. Следовательно, приехавший с ней джентльмен — не ее муж.

Он поднялся, чуть передернул плечами и встал спиной к огню.

В дверь постучали — робко, едва ли не почтительно. Мой друг кивнул, и я впустил наших гостей.

— Я имею честь обращаться к мистеру Шерлоку Холмсу, прославленному детективу? — осведомился джентльмен учтиво, но несколько слащаво.

— Я доктор Джон Ватсон. А это мистер Шерлок Холмс. Не угодно ли войти?

Дама, вступившая в комнату, действительно отличалась рубенсовской пышностью форм. Она была одета с большим вкусом — пальто с меховой оторочкой цвета, который, кажется, именуют кобальтово-синим, и шляпа с пером, довольно кокетливо сидящая на золотисто-каштановых тициановских волосах скорее искусственного, нежели природного происхождения. Я счел, что ей около пятидесяти. Ее лицо хранило следы былой красоты, которой она, видимо, когда-то весьма гордилась.

Ее спутник был тощий и подвижный субъект с быстрыми темными глазами и нафабренными усами. Сняв шляпу, он обнажил прилизанную темную шевелюру.

— Как любезно с вашей стороны, мистер Холмс, что вы согласились меня принять, — с большой сердечностью произнесла дама. — Меня зовут Мейбл Бертрам. Позвольте представить вам мистера Астона Плаша.

Мы обменялись поклонами, а затем, держась на расстоянии, Холмс предложил гостям занять кресла у камина. Мистер Плаш предпочел встать спиной к окну, так что мы, можно сказать, различали только его силуэт.

— Подвиньте кресло поближе к огню, миссис Бертрам, — вкрадчиво призвал мой друг. — Я вижу, вы дрожите. На улице ненастная погода.

— Меня заставляет дрожать не холод, а тревога[4]. Я не могу разрешить одну загадку. — Она умоляюще посмотрела ему в лицо. — Вы моя последняя надежда, мистер Холмс.

— Бог ты мой!

Окинув ее быстрым пытливым взглядом, он откинулся в кресле, домиком сложив пальцы перед грудью, укрытой потрепанным бархатом домашней куртки, и изучая лицо гостьи сквозь щелочки прищуренных глаз, едва видимых из-под тяжелых век.

— В вашей записке вы упомянули, что беспокоитесь за благополучие кого-то из вашей родни. Прошу вас, расскажите подробнее.

— Если быть точной, речь о моей матери. Я — старшая дочь сэра Уильяма Эбернетти от его первого брака. После смерти моей матери он женился на мисс Элис Пембертон, даме примерно десятью годами старше меня. От этого второго брака у него родилась дочь Сабина, а уже после его смерти — сын Чарльз. Возможно, вас удивит, что я так тревожусь за мачеху, когда у нее имеются двое собственных детей, но мы с ней так близки по возрасту и всегда поддерживали самые теплые отношения. До недавних пор.

— Какие же события вызвали охлаждение между вами?

— Никакие! — выпалила дама. Впрочем, вскоре она взяла себя в руки и продолжала: — В этом смысле не случилось ничего, о чем я бы знала. Ни ссоры, ни обмена резкостями. И тем не менее Чарльз и Сабина поставили меня в известность, что она отказывается меня видеть. Должна прибавить, что леди Эбернетти тяжело больна. Мой единокровный брат не женат, а сестра не замужем, и оба они проживают вместе с матерью на Гровнер-сквер.