— Похоже, что мой, — сказал Кармоди.

— Интересное место, — заметил Приз. — Оживленное. Мне нравится.

— Угу! — неохотно сказал Кармоди, не совсем понимая, какие чувства испытывает, почуяв дымы отечества.

Он двинулся к центру. В Риверсайд–Парке зажигали огни. И матери с детскими колясочками спешили освободить его для бандитов и полицейских патрулей. Смог наползал по–кошачьи бесшумно. Сквозь него дома казались заблудившимися циклопами.

Сточные воды весело бежали в Гудзон, а Гудзон весело вливался в водопроводные трубы.

— Эй, Кармоди!

Кармоди обернулся. Его догонял мужчина в потертом пиджаке, в тапочках, котелке и с белым полотенцем на шее. Кармоди узнал Джорджа Марунди, знакомого художника, не из процветающих.

— Здорово, старик, — приветствовал его Марунди, протягивая руку.

— Здорово, — отозвался Кармоди, улыбаясь как заговорщик.

— Как живешь, старик? — спросил Марунди.

— Сам знаешь, — сказал Кармоди.

— Откуда я знаю, — сказал Марунди, — когда твоя Элен не знает.

— Да ну!

— Факт! Слушай, у Дика Тэйта междусобойчик в субботу. Придешь?

— Факт. А как Тэйт?

— Сам знаешь.

— Ох, знаю! — горестно сказал Кармоди. — Он все еще того?.. Да?

— А ты как думал?

Кармоди пожал плечами.

— А меня ты не собираешься представить? — вмешался Приз.

— Заткнись, — шепнул Кармоди.

— Эй, старик! Что это у тебя, а? — Марунди наклонился и уставился на запястье Кармоди. — Магнитофончик, да? Сила, старик! Силища! Запрограммирован? Да?

— Я не запрограммирован, — сказал Приз. — Я автономен.

— Во дает! — воскликнул Марунди. — Нет, на самом деле дает! Эй, ты, Микки Маус, а что ты еще можешь?

— Пошел ты знаешь куда!.. — огрызнулся Приз.

— Прекрати! — угрожающе шепнул Кармоди.

— Ну и ну! — восхитился Марунди. — Силен малыш! Правда, Кармоди?

— Силен, — согласился Кармоди.

— Где достал?

— Достал? Там, где был.

— Ты что — уезжал? Так вот почему я тебя не видел чуть ли не полгода.

— Наверное, потому, — сказал Кармоди.

— А где ты был?

Кармоди уже собрался ответить, будто он все время провел в Майами, но его вдруг словно кто–то за язык дернул.

— Я странствовал по Вселенной, — брякнул он, — видел жителей Космоса. Они — такая же реальность, как и мы, и пусть все знают об этом.

— Ах вот что! — присвистнул Марунди. — Значит, и ты тоже «пустился в странствие»[30]!..

— Да, да, я странствовал…

— Сила! Как забалдеешь, как полетишь, так сразу все твои молекулы сливаются воедино с молекулами мира и пробуждаются тайные силы плоти…

— Не совсем так, — перебил Кармоди. — Я познал силу тех существ. В самих молекулах, увы, ничего, кроме атомов. Мне открылась реальность других, но сущность я мог ощутить только собственную…

— Слушай, старик, так ты, похоже, раздобыл настоящие «капельки», а не какую–то разбавленную дрянь? Где достал?

— Капли чистого опыта добывают из дряни бытия, — сказал Кармоди. — Суть вещей хочет познать каждый, а она открывается лишь избранным.

— Темнишь, да? — хихикнул Марунди. — Ладно, старина! Теперь все так. Ничего. Я и с тем, что мне попадается, неплохо залетаю.

— Сомневаюсь.

— Не сомневаюсь, что сомневаешься. И шут с ним, с этим. Ты — на открытие?

— Какое открытие?

Марунди вытаращил глаза:

— Старик, ты до того залетался, что, оказывается, уже совсем ничего не знаешь! Сегодня открытие самой значительной художественной выставки нашего времени, а может, и всех времен и народов.

— Что же это за перл творения?

— Я как раз иду туда, — сказал Марунди. — Пойдешь?

Приз принялся брюзжать, но Кармоди уже двинулся в путь. Марунди сыпал свежими сплетнями: о том, как Комиссию по Антиамериканской деятельности уличили в антиамериканизме, но дело, конечно, ничем не кончилось, хотя Комиссию и оставили под подозрением; о новом сенсационном проекте замораживания людей; о том, как пять воздушно–десантных дивизий сумели убить пять партизан Вьетконга, о диком успехе многосерийного телефильма «Нейшнл Бродкастинг» — «Чудеса золотого века капитализма». Кармоди среди прочего узнал, наконец, о беспрецедентном патриотизме «Дженерал Моторс», пославшей полк миссионеров на границу Камбоджи. И тут они дошли до 106–й улицы.

Пока Кармоди не было, здесь снесли несколько домов и на их месте выросло новое сооружение. Издали оно выглядело как замок.

— Работа великого Дельваню, — сказал Марунди, — автора «Капкана Смерти–66», знаменитой нью–йоркской платной дороги, по которой еще никто не проехал от начала до конца без аварии. Это тот Дельваню, что спроектировал башни Флэш–Пойнт в Чикаго, единственные трущобы в мире, которые прямо и гордо были задуманы именно как современнейшие трущобы и объявлены «необновляемыми» Президентской комиссией по художественным преступлениям в Урбанамерике.

— Да, помню. Уникальное достижение, — согласился Кармоди. — Ну, а это как называется?

— Шедевр Дельваню, его опус магнус. Это, друг мой, Дворец Мусора!

Дорога к Дворцу была искусно выложена яичной скорлупой, апельсиновыми корками, косточками авокадо и выеденными раковинами устриц. Она обрывалась у парадных ворот, створки которых были инкрустированы ржавыми матрацными пружинами. Над портиком глянцевитыми селедочными головками был выложен девиз: «Чревоугодие — не порок, умеренность — не добродетель».

Миновав портал, Кармоди и художник пересекли открытый двор, где весело сверкал фонтан напалма. Прошли зал, отделанный обрезками алюминия, жести, полиэтилена, полиформальдегида, поливинила, осколками бакелита и бетона и обрывками обоев под орех. От зала разбегались галереи.

— Нравится? — спросил Марунди.

— Н–не знаю, — сказал Кармоди. — А что все это такое?

— Музей. Первый в мире музей человеческих отбросов.

— Вижу. И как отнеслись к этой идее?

— К удивлению, с величайшим энтузиазмом! Конечно, мы — художники и интеллектуалы — знали, что все это правильно, и все же не ожидали, что широкая публика поймет нас так быстро. Но у нее оказался хороший вкус, и на этот раз публика быстро ухватила суть. Она почувствовала, что именно это — подлинное искусство нашего времени.

— Почувствовала? А мне что–то не по себе…

Марунди взглянул на него с сожалением:

— Вот уж не думал, что ты реакционер в эстетике!.. А что тебе нравится? Может быть греческие статуи или византийские иконы?

— Нет, конечно. Но почему же должно нравиться именно это?

— Потому что, Кармоди, в этом — лицо нашего времени, а правдивое искусство идет от реальности. Но люди не хотят смотреть в лицо фактам. Они отворачиваются от помоев — от этого неизбежного итога их наслаждений. И все же — что такое помои? Это же памятник потреблению! «Не желай и не трать» — таким был извечный завет. Но он — не для нашей эры. Ты спрашиваешь: «А зачем говорить об отбросах?» Ну что ж! В самом деле! Но зачем говорить о сексе, о насилии и других столь же важных вещах?

— Если так ставить вопрос, то это выглядит закономерно, — сказал Кармоди. — И все же…

— Иди за мной, смотри и думай! — приказал Марунди. — И смысл этого воздвигнется в твоем мозгу, как гора мусора!

Они перешли в Зал Наружных Шумов. Здесь Кармоди услышал соло испорченного унитаза и уличную сюиту: аллегро автомобильных моторов, скерцо — скрежет аварии и утробный рев толпы. В анданте возникла тема воспоминаний: грохот винтомоторного самолета, татаканье отбойного молотка и могучий зуд компрессора. Марунди открыл дверь «Бумрум» — магнитофонной, но Кармоди тотчас поспешно выскочил оттуда.

— И правильно, — заметил Марунди. — Это опасно. Однако многие способны провести здесь по пять–шесть часов.

— А кто там орет? — спросил Кармоди.

— Это записи знаменитых голосов, — пояснил Марунди, — Первый голос — Эда Брена, полузащитника «Грин Бэй Пэккерс». А тот писклявый, воющий — синтетический звуковой портрет последнего мэра Нью–Йорка. А это — гвоздь программы: влюбленное мычанье мусорного грузовика, пожирающего помои. Прелестно, а? Теперь — вперед! На выставку пустых бутылок из–под виски. Над ней звукообонятельная копия метро — все точно до последнего штриха. Атмосфера кондиционирована всеми дымами Вестингауза.