— Давай хоть шкуру с медведя снимем! Я, может быть, единственная женщина на всем белом свете, которая убила белого медведя. Представляешь, шкура будет лежать возле нашей кровати…

Я морщусь оттого, что представил, как каждое утро буду становиться на шкуру этого медвежонка.

— Нельзя, Лариса. Понимаешь, никак нельзя. Надо спрятать в торосах.

Она недовольно отворачивается:

— Как знаешь… Впрочем, твое слово для меня — закон! Ты, как всегда, прав.

Плохо всегда быть правым. Неинтересно. Но об этом я не говорю, незачем ей это слышать. Пусть думает, что я всегда прав. Просто теперь надо делать так, чтобы правота твоя не вызывала сомнений.

Лариса треплет меня по щеке, надо сказать, довольно фамильярно.

— Господи, как мне хорошо с тобой! Мы пройдем через все испытания, и я продлю тебе жизнь на много-много лет.

Я недовольно кривлюсь: сейчас начнется ее любимая бодяга про лечебные травы, которые она прихватила с Материка. Вот уж где позавидуешь ее эрудиции: токсины, аритмия, сенсорный голод, депрессия, большой и малый круги кровообращения, «разумная» мышца и прочая медико-анатомическая премудрость. В таких случаях, предвосхищая словесный водопад, я выставляю ладонь и говорю:

— Спокойно! Я все знаю: бессмертник — мочегонный, шиповник промывает кишки, прости, печень, липовый чай — с похмелья…

Лариса со вздохом умолкает, подавленная моим невежеством.

«Продлю тебе жизнь на много-много лет» — самоуверенно и наивно, но мне хорошо от этих слов. Хорошо оттого, что их сейчас почти не говорят супруги. Чаще услышишь: «Ты мне укоротил жизнь» или: «Я тебе устрою такую жизнь — поплачешь!»

Лариска сидит на краю постели. Руки сложены между колен. Взгляд отсутствующий. Она напоминает человека, который остался один в комнате и знает, что за ним никто не наблюдает. Просто задумалась. А может быть, к чему-то прислушивается? Эти краткие мгновения меня настораживают. Она вдруг делается далекой и чужой, со своей жизнью и тайнами. Как и положено эгоистичной натуре, я про себя продолжаю, правда довольно лениво, ревновать ее к той жизни — без меня. Нет, она скорее похожа сейчас на юную женщину, что сидит в пустой комнате и ждет тихого стука в дверь.

— О чем думаешь, Юстэйсия? — моя слабость — придумывать ей постоянно новые имена и прозвища.

— О нас с тобой. О том, что мы счастливы, потому что любим друг друга, — серьезно отвечает она.

Неужели правда так думает? Чужая душа — потемки.

Я хохочу и подзадориваю:

— Скажи теперь, что ты искала меня всю жизнь и вот — нашла.

Лариска улыбается:

— Ты же знаешь, что это так.

Да-а… Отсутствие чувства юмора. Хорошо это или плохо? Мне кажется, что я даже немного ей завидую.

— Иду растапливать печь. Господи, чего же я сижу, вот странная…

Она никогда про себя не скажет, даже шутя: «Вот дурочка» или «Вот глупая», как говорят обычно. Она все понимает буквально и совсем не считает себя ни глупой, ни тем более дурочкой.

Я поудобнее устраиваюсь на своем ложе. Больная рука пылает. Но даже сильная боль, если она постоянная, притупляется, к ней привыкаешь. Одно время у меня появились в груди так называемые «блуждающие» боли. Я то не мог лежать — приходилось много ночей спать сидя; то не мог глубоко вздохнуть — нутро словно рвали когтями. Боли настолько были сильны, что во сне я кричал и пугал соседей. Врачи посоветовали сменить работу, и вот я стал охотоведом. Считаю, что это удача. К боли в руке привыкну. Это пустяк по сравнению… во всяком случае она не мешает мне погружаться в размышления.

…Это было лет семь или восемь назад. Я работал в хорошей областной газете. В нашем отделе работал и мой приятель — Коля Старухин. Мы были молоды, красивы — «золотые перья», как нас иронично называли коллеги. Нам это нравилось. Любили кутнуть, поволочиться при случае за хорошенькими девушками. Самоуверенности, тщеславия, зазнайства, порой и наглости было у нас с излишком.

Однажды Коля машет мне, мол, выйдем.

— Старик, тут к тебе… М-м… — он почмокал губами.

В коридоре стояла тоненькая юная девушка. Девушка как девушка. Еще «детсад». В руках школьная тетрадь трубочкой.

— Этот молодой человек, — Старухин галантно кивнул в мою сторону, — как раз занимается волшебными сказками. Он вас проконсультирует.

— Чего? Какие сказки?!

— Обыкновенные, волшебные, — пояснил он так, словно этим видом творчества занимался каждый второй житель планеты, — Девушка пишет волшебные сказки. Вот принесла, так сказать, на ваш суд, коллега.

Она стояла с опущенными глазами, в страшном смущении. За чащей иссиня-черных ресниц блестели, набухая, сверкающие капельки.

Я наклонился к ней и спросил шепотом:

— Вы… вы действительно пишете волшебные сказки?

Лишь на мгновение вспорхнули щеточки ресниц, открыв мне свет необычных монгольских глаз.

— Да, — еле слышно выдохнула она.

— Тогда все правильно. Проходите, пожалуйста.

Старухин насмешливо улыбался. Я ему незаметно показал кулак. У нас с ним была такая игра: подсовывать друг другу явно безнадежных для газеты авторов.

Такие девушки прекрасны, что и говорить. Я уставился в густые энергичные завитки на ее головке. Накануне мне пришлось побывать в одном крупном овцеводческом совхозе, и до сих пор перед глазами мелькали бесчисленные курчавые бараньи головы недавно народившегося молодняка. Довольно глупо, но, взглянув на ее прическу, я вспомнил про этих милых барашков. На смуглом скуластом личике ярко горел румянец. Она исподлобья глянула в мою сторону и положила тетрадку на угол стола. Совершенно черные глаза лучились ослепительным светом. Верхняя губа своенравно вывернута, а нижняя — пухлая, беспомощная, точно у недавно ревевшего ребенка. Подбородок крепкий, фигура, хрупкая на первый взгляд, все-таки довольно сильная и ловкая. Она повернула плотно сжатые колени от меня чуть в сторону и положила ладошки на край черной юбки — нормальной юбки, уже не мини, но еще не макси.

Я открыл тетрадку и с умным видом уткнулся в ровный, очень правильный строй красивых букв. Не помню, о чем шла речь в первой сказке. Называлась она «Зеленое райское яблоко». Однако запомнилось, как «туман юности кого-то уносит на своих легких крыльях, раздумья вздрагивают от плеска ласковых воли, а чувства освещены какими-то странными жемчужинами», Сказка заканчивалась словами: «И она встретила юношу с нелживым блеском глаз».

Это было прекрасно, и я еле сдерживался, чтобы не расхохотаться.

— Что-то есть… хм… хм… Что-то есть… хм… хм, — пробормотал я, долго раскуривая сигарету, — Расскажите о себе…

Ничего особенного. Окончила сельскую школу, вместе с родителями переехала в город, сказки пишет недавно — «сама не знаю, как это вышло», — сейчас думает устраиваться на работу. И все.

— А знаете, Лариса, — я посмотрел на часы, — не поехать ли нам в ресторан? Все равно дало идет к обеду, а в столовые я не хожу.

Она поправила юбку, глубоко вздохнула:

— Я согласна.

Мне осталось отпроситься у редактора, перехватить где-то червонец. Редактор отпустил, не удосужившись даже выслушать наспех сочиненную мною легенду о каком-то важном письме, которое якобы немедленно надо расследовать. «Хорошо, хорошо, идите, только без Старухина. И чтобы потом я не разыскивал вас через милицию».

У Старухина я почти силой вырвал последнюю десятку. Он уставился на меня своими нагловатыми глазами, слегка увеличенными стеклышками очков:

— Неужели о'кэй? Ну, ты даешь! Ну, а вообще как она? — он пошевелил пальцами.

— Детсад, — односложно сказал я.

Для шику я взял такси, хотя до ресторана было минут десять хода. Мне принесли бокал шампанского, ей лимонад. Лариса понемногу разговорилась, однако была очень серьезна и никак не хотела принять моего снисходительно-шутливого тона. А вот о чем говорили — не помню. Не могу объяснить и того, как мне после прогулки по парку удалось уговорить ее зайти ко мне домой. Кажется, было все естественно и просто. Я пригласил на чашечку кофе — она не отказалась. Детсад, одним словом. Уже в то время за внешней робостью в ней чувствовалась какая-то отчаянность. Может быть, она мучилась своей кажущейся неполноценностью или просто не хотела — не дай бог! — выглядеть этакой деревенской недотрогой?