Сначала к молодой вдове придут женщины. Заговорят о чем-то незначащем, а сами не смогут скрыть то горе, которое уже постучалось в двери этой квартиры. О нем будут говорить растерянные лица соседок, остановившиеся испуганные и страдающие глаза, замороженные движения… Увидит пришедших молодая вдова, сердце оборвется и покатится, покатится… Перед глазами все поплывет, лица завертятся в бешеной карусели… «С Алешей что-то?» — спросит с тоской. Она еще будет надеяться, а вдруг все-таки не это… Не самое страшное. Может, в госпитале? Без руки… без ноги… Но живой? Иступленным взглядом вопьется в лица предвестниц, а те станут отводить глаза: «Ты только не волнуйся… Постарайся взять себя в руки…»

Среди тех женщин будет и Лина… Заплачет грудной ребенок, инстинктивно почувствовав своим маленьким сердечком что-то темное и страшное. К нему кто-то подойдет, начнет успокаивать, возьмет на руки… Но это будет не мама. Не такие руки, не такой запах, не такое лицо… А та будет лежать в глубоком обмороке или биться в безголосом крике… А может, скажет просто и страшно: «Я знала… Я чувствовала…» И всем станет жутко от этой простоты — лучше бы заплакала, закричала, потеряла сознание…

А потом привезут его. Будет много цветов. Придут даже совершенно чужие люди. Наоборот, их соберется больше. Не будет друзей погибшего. Они останутся здесь, за шесть тысяч километров. Завтра могут точно так же привезти любого из них. Кто следующий?..

Проведут погибшего в последний путь, и время в доме остановится. Потянутся месяцы страшного ожидания. Кто-то жестокий и невидимый начнет подленько нашептывать на ухо: «А вдруг и твоего так? Как жить будешь? Кому нужен твой ребенок?..» И до чего же трудно вынести все это одной…

В соседних домах будет звенеть детский смех, папы выведут в выходной на прогулку детей, начнут кататься с ними на санках, играть… Там как текла размеренная мирная спокойная жизнь, такой она и останется. А здесь война. В одном доме на весь квартал…

Посмотрит вдова долгим взглядом на это мирное благополучие, и поплывет в глазах черный туман… С ее Витюшкой вот так играть будет некому…

Степанов тогда не знал еще, что через три года, за два дня до очередной скорбной даты — даты смерти Алешки Медведя — у него самого родится сын. Видно, не зря перед очередным рейдом, который состоится в апреле, ему приснится Лина с двумя малышами на руках… Алексей никогда не думал, что так сильно полюбит Сережку. «Дочку баловать буду, — говорил он раньше, — а сына воспитаю по-спартански». Но будет получаться все наоборот…

Сережка родится в воскресенье. Именно в выходной увезут жену в роддом. АЛЕКСЕЙ ВЫДЕРЖИТ ДО УТРА И СТАНЕТ НАВОДИТЬ СПРАВКИ В ПОНЕДЕЛЬНИК. ИДЯ НА СЛУЖБУ, ПОЗВОНИТ. Медсестра или санитарка будет долго шуршать у телефонной трубки бумажками, отыскивая фамилию. Алексей, ожидая, будет чуть ли не падать в обморок. «Мальчик, — сообщит медсестра, — вес… рост…» Степанов еще три раза переспросит: будет бояться, что могли ошибиться — такой бы это был болезнный удар…

Подрастая, Сережка все больше будет тянуться к отцу. Сядит рядышком, заиграется, а потом кинется к Алексею ни с того ни с сего, как обнимет, как уцепится за шею… Прямо задрожит весь… Он даже не будет видеть, что за ним тихонько наблюдает отец. Сердце дрогнет у Степанова. Подумает: «Словно чувствует, что его могло и не быть»… Наблюдая за сынишкой, за его детской непосредственностью, Алексей однажды придет к простой мысли, от которой станет жутко «Господи, — подумает, — стреляли-то в Афганистане не в нас… Стреляли в наших детей: и рожденных, и еще не рожденных».

Все было бы просто: убили бы Алексея, и Сережка вот так бы не игрался сейчас своими кубиками. Он просто не родился бы. Никогда-никогда…

Все это будет еще нескоро. Об этом не знал и не мог знать Степанов…

После мятежа машина, в которой погиб Медведь, долго стояла у палатки. Более полутора десятка пулевых пробоин насчитали в ней. Две были на том самом месте, где сидел Коля Мартынов — остался жив лишь каким-то чудом…

По ночам, возвращаясь с патрулирований по Кабулу, проверок боевого охранения, Степанов всегда останавливался у машины. Смотрел на лобовое стекло, где отражались причудливые в лунном свете облака. Ему казалось, что Алешка неподвижно сидит в кабине, о чем-то задумавшись, и легкий ветерок ласкает его красивые русые волосы…

Часто не спалось. Как-то лежали и разговаривали с Терентьевым. Вдруг совсем радом раздался жуткий собачий вой.

— Этого еще не хватало. Да что же она душу-то так надрывает, пристрелю сволочь, — Степанов схватился за пистолет и пулей вылетел из палатки.

В лагере была строжайшая дисциплина, не то, что у летчиков. Те, как уже говорилось, частенько устраивали фейерверк. Что значит — редко держать в руках оружие. А у десантников такого не было. Тем не менее, Алексей выстрелил бы в собаку, и без нее тошно. Что называется — допекла. А там пусть бегут, разбираются…

Выскочив из палатки, застыл в изумлении: сидит у машины, у самой дверки кабины, бродячая собака и, задрав морду кверху, воет. Словно током, ударила догадка.

— Пошла прочь! — рявкнул на собаку Степанов.

Сверкнули два огонька — два злых глаза — и та растворилась в темноте.

Вернувшись в палатку, Алексей обо всем рассказал Терентьеву:

— Чувствует запах крови. Машину отмыли, а инстинкт и чутье собаки не обманешь…

Молча покурили.

— Слушай, а какой сегодня день? — встрепенулся Николай.

Степанов ответил.

— Так ведь ровно месяц, как погиб Медведь. И время сейчас. Как раз за полночь…

— Мистика какая-то, — зябко дернул плечом Алексей. — Ладно, спи, Коля.

Терентьев вскоре затих, а спустя немного времени стал даже похрапывать. Однако Степанов все не мог забыться. Медведь стоял перед глазами живой, веселый, рассказывал, как бывший «зэк» принял его из-за короткой прически за своего. Алешка, шутник и немного артист по натуре, мог при желании показаться разбитным, рубахой-парнем.

— Ты из какой зоны вернулся? — спросил «зэк».

— Из тридцать пятой, — Медведь вспомнил номер машины начальника.

— А где это?

— Там, где очень жарко…

«Да, скоро у нас по-настоящему будет жарко», — подумал, засыпая, Степанов…

Самолет шел почти на бреющем. Алексей стоял перед раскрытой рампой, смотрел в зиящий проем. Внизу мелькали рваные облака. Они то и дело закрывали высокогорную площадку. «Ну, сейчас, сейчас, — ждал сигнала сирены Степанов. — Почему же они медлят?..» Ровное голое плато, на которое надо было десантироваться, кончалось. Сейчас опять начнутся горы. Их Алексей не видел, но знал — они впереди, совсем рядом. Ощущал каким-то особым чувством зримо, остро, напряженно. Вот-вот появятся серые безжизненные вершины, грозящие распороть закопченное брюхо самолета. Вон уже видны бездонные пропасти ущелий… «Ну почему же медлят, — в такт взволнованным ударам сердца билась паническая мысль, — не успею, пора ведь… Нельзя оставаться в самолете… Нельзя… Я должен быть на земле, прыгнуть во что бы то ни стало… Но где же сигнал?..»

Алексей обернулся назад, и сердце его захолонуло. Он был один-одинешенек в грузовой кабине. Даже борттехника, и того не видно.

«Неужели все выпрыгнули? Только я остался?.. Как это случилось? Что со мной происходит? Надо прыгать, надо…» По привычке тянулся правой рукой к лямке с вытяжным кольцом и не находил ее. «Господи, да где же она… где?»

Степанов повернул голову влево, посмотрел на грудь — не было ни лямки, ни кольца. «Черт, я забыл надеть парашют… — подумал с ужасом. — Что же делать?.. Как это я… Ведь у меня был парашют… Куда же он делся?»

Горное плато должно было уже кончиться. Но нет, оно еще видно в рампу. «Тут невысоко, я легкий… А если прыгнуть без парашюта?..» Страха больше не было. И Алексей бросился в рампу. Он попал на самый склон начинавшейся у края плато горы… Приземлился легко-легко. Как пушинка. «Успел!..» — радовался Степанов.