Дим Димыч глубокомысленно покачал головой и осторожно приоткрыл дверь в администраторскую. Там не то плакала, не то смеялась Лариса. Директор тихонько затворил дверь…
Радиограмма эта наделала на "Садко" много шума. Поговаривали, что кроме этой мастер получил еще одну – от самого начальника пароходства. О чем там говорилось – неизвестно. Но только начальник радиостанции сам сел за ключ и стал выискивать советское судно, которое шло бы курсом на Ленинград. К вечеру такое судно нашлось. "Комсомолец Узбекистана" с грузом труб и станков топал прямиком в Ленинградский порт. Договорились быстро – благо вел "Комсомольца" капитан – однокашник Бурова.
Встретиться с ним было не просто. Штурманы на двух судах сели за карты и дали точку – место встречи двух теплоходов: красавца пассажира и трудяги-грузовика в пустынном и бескрайнем океане.
И вот в обед на вторые сутки из-за горизонта показалась мачта, а потом – белая надстройка и серый шаровый борт "Комсомольца Узбекистана". Вахтенный штурман клялся, что слышал, как стальной капитан Буров отеческим голосом увещевал по радиотелефону другого капитана:
– Петрович! Ты слышишь, Петрович? Ты знаешь, какую ты девушку повезешь? Ты, считай, все равно что мою дочь повезешь – понял?…
Прошел час – час торопливых сборов и прощаний, и спущенная на воду шлюпка отвалила от борта. Застучал двигатель, и вспенилась вода за кормой. Рулевой, как циркулем, выписал прощальный полукруг и нацелил штурвал на серый борт лежавшего в дрейфе грузовика.
У кормовой банки, обдуваемая встречным ветром, лицом к "Садко" стояла Лариса Антонова. Громадное тело лайнера плавно покачивалось. Вспененная вода за винтом шлюпки словно относила, удаляла, делала странно чужим родной ее теплоход.
Антоновой не оторвать было взгляда от строго черного с белым силуэта "Садко". Лариса улыбалась своему счастью, и слезы бежали у нее из глаз, а ветер сдувал их со щек. Она и плакала, и смеялась, закусив зубами уголок платка, и мокрой от слез рукой все махала и махала гордому профилю теплохода.
Весь экипаж провожал ее – в два ряда стояли вдоль пассажирских палуб, нарушая строгое правило о нахождении в пассажирских помещениях. По всему борту из иллюминаторов выглядывали взлохмаченные ветром головы и тянулись руки.
На крыле мостика белела высокая фигура капитана. А рядом с ним стояли главный помощник, и первый помощник, и старший помощник, и все-все его остальные помощники. Капитан поднял прощально руку, и гудок, печальный и мощный, слетел с высокой трубы и полетел вслед уходящей шлюпке.
Лариса не выдержала и уткнулась заплаканным лицом в ладони – "Садко" навсегда прощался с ней.
Стая золотистых тунцов, выпрыгивая из воды, прошла между теплоходом и шлюпкой и перечеркнула тонкий пенистый след, протянутый винтом шлюпки…
На самой крыше "Садко", на пеленгаторной палубе, в белой, обтянутой ветром рубашке неподвижно стоял пассажирский помощник. На плече у него, обхватив хозяина за шею, сидела обезьянка Кристи, взволнованная всем непонятным, что происходило вокруг нее.
Сняв очки, Евгений Васильевич невидящими глазами смотрел прямо перед собой. Кто-то положил ему руку на плечо и негромко прочитал:
Оцепенев, я смотрю
Вслед уходящему кораблю.
Слишком прекрасен мир -
В море броситься не могу.
Слишком горды мужчины -
И расплакаться не могу…
– Грустно, Женя, – сказал Шевцов. – Грустно и хорошо. Человек должен быть счастлив – особенно если это женщина и особенно – если это Лариса. Да?
– Да, Виктор. Ты прав…
Евгений Васильевич поднял вверх, к реям мачты, голову и зажмурился, сгоняя куда-то в горло проступившую на глаза непослушную, по-морскому соленую влагу. Потом надел очки и долго еще смотрел на потревоженную воду…
Внизу стонала, как от боли, лебедка, поднимая на борт пустую шлюпку.
Обратным рейсом с "Комсомольца Узбекистана" привезли письма из дома. Письма морякам долго ходят из порта в порт, лежат в консульствах и торгпредствах, передаются с одного теплохода на другой. Пока не пересекутся эти пути с заждавшимся адресатом. В последнем порту на "Комсомолец Узбекистана" дали почту для "Садко" – в надежде на встречу в океане.
И вот с борта шлюпки в лацпорт бережно подняли ящик с письмами. В вестибюле и прилегающих коридорах столпились моряки. Доктор Шевцов с завистью смотрел, как над толпой высоко поднимались руки с крепко зажатыми толстыми конвертами. Ему ждать было нечего. Две недели назад в Дакаре он отправил домой письмо с попутным советским судном – грустное, с холодком обиды. Когда вышли из порта, вдруг схватился, остро пожалел: надо бы другое – теплое, ласковое!…
Кто-то потянул его за руку, тряхнул, чуть не вывихнув плечо.
– Ты что стоишь?! – кричал радостно Лесков. – Письмо же тебе! Понял? Иди скорее!
Виктор бросился в толпу. Потом только сообразил: самому Лескову писем не было…
Вспомнилось на мгновенье, как в первые дни от нечего делать боролись они с Сашей в пустом спортзале. Самбистская куртка, схваченная жесткими пальцами Лескова, резала под мышками, душила поясом. Борцовский ковер гулко хлопал в бока и спину Шевцова. Пот заливал ему глаза – как-никак у Саши был первый разряд.
Вдруг послышался шум, голоса, топот ног по трапу. В ресторане закончилась смена, и в зал толпой спустились парни и девушки – официантки, повара. Размяться, поиграть в пинг-понг, поглазеть на спортсменов.
Саша пропустил руку Шевцова себе за спину и зашептал ему в ухо.
– Бросай меня через бедро! Бросай, не бойся – пусть видят, какой ты сильный…
Виктор едва успел подставить ногу, как Лесков кубарем полетел через его бедро и грохнулся на ковер. Зрители захлопали. Шевцов виновато бросился поднимать Сашу, но Лесков, подмигнув ему, скорчил такую гримасу, словно ему переломали все кости… Такой он был человек – и артист к тому же.
Воспоминание это промелькнуло и погасло в памяти доктора. Сейчас он видел только голубой конверт авиапочты, протянутый к нему над головами. Он схватил его и забыл про все – и про Лескова, который, опустив голову, уходил один по коридору…
"Здравствуй, дорогой мой!
Написала заглавную строчку, и столько слов в голове промелькнуло, столько всего – что было и чего не было. И как это люди пишут письма, говорят друг с другом на бумаге, думают от точки до точки?…
…У нас выпало много снега. Стояли морозы под -30° – рождественские и крещенские. Залив, наверное, заледенел до дна. Я боюсь, что лед никогда не растает и ваш теплоход не придет домой…
Я тоже словно заледенела, и пальцы на руках звенят, как сосульки. Каждый день открываю почтовый ящик и замираю, – кажется, там, в глубине, лежит твое письмо.
Майя каждое утро обходит квартиру, заглядывает во все углы – ищет тебя. На улице, когда видит детей, гуляющих с папами, не хочет больше ни гулять, ни играть. Вчера подошла к телефону и шепчет в трубку: "Папочка, приезжай скорее…" Я спрашиваю: "Ты что?" А она ничего не говорит, только смотрит на меня исподлобья: "Где наш папа?"…
Виктор долго сидел, закрыв глаза, и не мог читать дальше. Маленький человек, не проживший и трех лет на свете…
За роскошью теплоходов, за красотой морской формы, за дымкой дальних стран, за высокими окладами – эти растущие без отцов дети. Эта дань морю – тяжелейшая. Знать, что где-то далеко от тебя маленький человечек в одиночку борется с земным притяжением.
Дети моряков особые. Даже в здоровье они словно больны – отсутствием своих отцов.
"…Не бойся за нас, дорогой. Мы умеем ждать – ведь мы же женщины…"
Нужно было расстаться, чтобы понять – расставаться не нужно.
Грустная безлунная ночь лежит над черной водой, бегущей вдоль бортов теплохода. Потревоженная вода отражает свет судовой иллюминации. Блики света меркнут в пяти метрах от борта. Дальше сгущается темнота и доносится шум невидимого движения волн. На черном бездонном небе над самой водой горят крупные тропические звезды.
