— Пришел мне на смену, товарищ полковник. Мы по очереди. По полсуток.
— А почему неумытые на посту стоите?
— Нечем умываться, товарищ полковник. Мыла нам не привозят. — Юрка пожимает плечами. — Воды тоже нет. Раньше снег был. Сейчас подморозило. А льдом не умоешься. Кожу сдирает, как рашпилем.
— Рязанов к вам приезжал?
— Один раз. Ночью. Но воды и мыла не привозил. Они, наверное, боятся к нам ездить. Там, где вы шли, лейтенанту Гальперину прострелили портфель с деньгами, а Дорохову полевую сумку. Там всегда обстреливают. Правда, воду перевозить немцы, может, и разрешат…
— Ну, понесло, — с добродушной улыбкой останавливает Юрку Петров. — Смыслов на любую тему может лекцию прочитать, товарищ полковник. Особенно о воде.
Он кивает мне:
— Позовите Грибана.
Но Грибан уже увидел начальство и торопится к нам.
Полковник устало опускается на ящик, достает из планшетки испещренную красными и желтыми стрелами карту, кивком приглашает Усатого и Петрова.
Докладывая обстановку, Грибан долго водит пальцем по карте. Затем показывает в сторону лощинки — налево.
— Там, километрах в трех, сосредоточиваются немецкие танки.
— Тоже зашевелились, — Демин ухмыляется, глядя в карту, — поздно они спохватились. Не волнуйтесь, товарищ Грибан. Кончилась ваша осада. Вы свое дело сделали. Молодцы.
Оперевшись на клюшку, полковник встает. Вслед за ним тотчас поднимаются остальные. Он шагает около ящиков взад-вперед и в такт шагам неторопливо размеренно роняет слова:
— Теперь мы им таких дров наломаем, что до самой Германии будут пятки показывать. Подкрепление подошло. И какое!..
Грибан не может сдержать улыбки. Лицо его словно освещается внутренним светом. Мигом куда-то исчезают морщины — следы невероятной усталости. Он весь подается вперед.
В разговор вступает Петров. Он говорит, что можно ожидать нового наступления и не только здесь, а по всему фронту:
— Я и сам не поверил сразу, что подходит такая сила. Если бы вы посмотрели! Танки и самоходки прямо с Челябинского завода. Свеженькие…
Полковник снимает очки, и я впервые вижу его глаза — синеватые, полуприкрытые морщинистыми, дряблыми веками. Лицо командира полка становится почти добрым: вместе с очками исчезает суровость, которая многих приводит в трепет. Как могут очки изменить человека!
— Моя жена на этом самом танковом заводе работает, — неожиданно произносит он, обращаясь к Петрову. — И живет она с ребятишками недалеко от завода, на Мгильневской улице.
— Чуть не на Могильневской, — горько добавляет он и, словно удивившись неуместной, случайно вырвавшейся, не получившейся шутке, сразу мрачнеет.
Полковник умолкает, задумывается. А его слова о семье в один миг переносят меня на далекую станцию, что у самой границы Горьковской области с Чувашией. Передо мной почти осязаемо возникает наш обшарпанный домик, глядящий своими окнами на белый железнодорожный вокзал. Там, на маленькой станции, опоясанной холмами песка, прошло мое детство. Оттуда мать провожала меня на фронт…
Взрыв снаряда возвращает меня к действительности. Шагах в двадцати из-под земли взвивается облако серого дыма, похожее на приземистое разлапистое дерево. Успеваю заметить — падает на живот замполит Усатый, приседает на корточки Петров, с опозданием припадает на колено полковник.
— Товарищи, быстрее в землянку! — умоляюще кричит Грибан.
Полковник одевает очки и, презрительно посмотрев в мою сторону, не спеша направляется к полуразвалившимся ступенькам, спускающимся в блиндаж. Уступив ему дорогу, за ним вплотную шагают Петров, Усатый, Грибан.
— Что ж, приказываю тебе заступать на пост, — произносит Юрка с ухмылкой. — Схожу к Левину.
И шепотом:
— Может быть, вздремну там, а то загоняют теперь.
— Дремли здесь. Я покараулю.
— Поверил! Чудак! — Юрка смеется. Его зубы на темном фоне неумытого закопченного лица выглядят ослепительно белыми. — Разве теперь уснешь! Слышал, что полковник сказал? До Германии их галопом погоним! Как ворвемся в Берлин, уговорю Грибана, чтоб дал мне самому стрельнуть по первому дому. Вмажу так, что ни одного кирпича не останется.
Из блиндажа показывается Петров. Зажмурившись на секунду от яркого света, он зовет нас к себе.
— Добрые для вас новости, робинзоны… Рассказал Грибан, как вы тут жили. Решили к медалям вас представить.
Мы молчим, не находя слов. И что тут скажешь… Просто обнять бы Петрова, расцеловать бы его в обе щеки. Да больно он чистый, аккуратный, красивый. А мы загрубелые, грязные, заскорузлые…
Петров косится на Юрку.
— Что не радуешься, Смыслов?
Против обыкновения Юрка отвечает, сначала подумав. Такое с ним случается редко, обычно он не лезет в карман за словом.
— Чувствую, что душа радуется, товарищ капитан. А к каким медалям?
— «За боевые заслуги». Обоих.
— Значит, есть надежда заслуженными стать? — растерянно, почти шепотом спрашивает Юрка.
— Надежда есть. А надежды юношей питают…
— А за что нас, товарищ капитан?
— Вам лучше знать. И второе: завтра же в тыл. В Иванковцы. Вас заменит отделение Байсинова.
Юрка расплывается в улыбке. Он почесывается, преданно смотрит Петрову в глаза и неожиданно спрашивает:
— Неужели в настоящей бане помоемся, товарищ капитан? Просто не верится…
— Кому про что, — Петров улыбается. — Понимаю и сочувствую, самому приходилось, — говорит капитан. — И все же неисправим ты, Смыслов, ох неисправим…
А глаза его смеются, лучатся лаской, отеческой добротой. Пожалуй, и из землянки он вышел затем, чтобы сообщить нам приятную весть, подбодрить нас теплым словом. Сколько же душевной щедрости у Петрова. За это, наверное, мы и любим его. За это его любит весь полк. Юрка говорил мне, что его первого решил пригласить в гости после войны. Я тоже записал адрес Петрова в блокнот: город Калинин. Улица Коминтерна, дом 25. И фамилию жены я запомнил. Капитан пишет, ей регулярно, через неделю. Мне приходилось видеть, как выводит он на конверте адрес и ее редкую картежную фамилию, которую нельзя не запомнить с первого раза — Валетова.
По ступенькам блиндажа медленно поднимается Демин.
— Позовите капитана Кохова, — произносит он, непроницаемо посмотрев в нашу сторону.
Юрка поспешно вытягивается, щелкает каблуками и замирает:
— Есть позвать Кохова! Но… Он не здесь, он в лесу сидит, товарищ полковник.
— В каком лесу? — Демин нервно стучит по планшетке карандашом. — Здесь один лес.
— Не в этом. Он за четыре километра отсюда…
Брови полковника сходятся у переносицы, — наверное, это признак раздражения. Он хмуро глядит на Петрова, потом кивает в сторону дальнего леса:
— Там?
— Так точно! — бодро чеканит Юрка.
Смыслов поворачивается ко мне:
— Товарищ ефрейтор, немедленно сообщите Кохову, чтобы он явился к командиру полка.
— Катись, катись, — добавляет он вполголоса для меня одного. — Я же на посту, понял?..
Растерявшись от такой дерзости, я прикладываю руку к шапке. При командире полка и начальнике штаба не будешь перечить Юрке. Хоть он и неисправимый «хохмач», но командир отделения.
Спускаясь с высотки к лесу, я мысленно отчитываю Смыслова самыми нехорошими, самыми гадкими словами — пусть ему поикается. Ведь он хорошо знает — я бы многое дал, чтобы совсем не встречаться с Коховым. После разведки боем я не хочу его видеть. Как выяснилось, детали операции действительно согласовывались с ним — начальником полковой разведки. Но сам он отсиделся в лесу, а Бубнов и Шаповалов погибли. Ведь мог же он, наверняка мог предложить что-нибудь другое? А он даже не посоветовался с Грибаном…
Чем ближе к командному пункту саперного батальона, тем больше вокруг перемен. На склоне оврага, как говорится, негде упасть яблоку. На большой земляной ступеньке, вырытой в середине склона, между двумя деревьями отчаянно дымит пузатая солдатская кухня. Повар в распахнутой телогрейке, приподняв на плечо мешок, высыпает его содержимое в кипящую воду, и «пищемет» тотчас выплевывает из своего чрева ватные клубы пара, которые на мгновенье с головой окутывают и повара, и стоящего рядом солдата. Опахнув резиновые колеса, пар уползает по склону оврага вниз и там медленно растворяется, исчезает бесследно. Рядом с походной кухней, постелив плащ-палатки на мерзлую землю и побросав на них вещмешки, сидят и лежат солдаты. По всему видно — они совсем недавно пришли сюда: еще не успели устроиться поудобнее.
