«Нас могут расстрелять с двух сторон…»

Почему же никто не посоветовался с Грибаном? Почему его не спросили?..

…У второй тридцатьчетверки пламя появляется сзади. Ее настигает болванка, прилетевшая из Омель-города. Начинается обстрел с двух сторон — перекрестный, как говорят артиллеристы. Самый губительный и страшный обстрел.

По полю от горящих танков к дороге бегут солдаты. Они пригибаются к земле, ложатся, вскакивают, бегут снова. А пули поднимают у них под ногами снежную пыль. Пулеметы строчат из Нерубайки. На чистом поле солдатам негде укрыться. Лучше бежать. И они бегут из последних сил. Одни успевают скрыться в кювете, другие ложатся передохнуть. Лежат неподвижно, чтобы собраться с силами и сделать последний бросок. Некоторые из них так и не поднимаются. Их вынесут оттуда позднее, когда закончится бой, — раненых или убитых.

Вижу, как загорается самоходка. Наша — та, что стояла одна. Дым обволакивает заднюю стенку башни, жалюзи, сетку. Он словно липнет к броне, серыми клубами подбирается от мотора к люку, к орудию. Но расчет жив. Он продолжает стрелять. Наверное, болванка попала в мотор — самое уязвимое место. Самоходка дымит все сильнее. Но она содрогается не от огня, которого так и не видно, а от коротких огненных всплесков, вылетающих из ствола. И раненая, она продолжает борьбу не на жизнь, а на смерть… Наконец распахивается люк. Из него вываливается сгусток дыма. Вместе с ним на башню выпрыгивает кто-то в дымящейся кожанке. Он не скатывается на землю. Остается у люка. Согнувшись, помогает выбраться наружу второму. За ними стремительно выскакивает третий. Жду четвертого. Его нет… Может быть, водитель вылез через свой люк?..

«Вот я и думаю — куда и как развертываться придется. В эту сторону повернешь, получишь болванку в борт… По-доброму тут из боя не выйдешь…»

…К бронетранспортеру подбегает капитан-разведчик. В руках у него ракетница. Он что-то остервенело кричит старшине. Броневик трогается с места. Выбирается из укрытия. Гулко и хлестко бьют его крупнокалиберные спаренные пулеметы. Светящиеся трассы пуль иглами пронзают воздух.

В небо ввинчивается зеленая ракета. Сигнал к отходу! И тотчас оживает молчавшая до сих пор командирская тридцатьчетверка. Ее пушка и пулемет тоже нацелены на Нерубайку. Прикрывая отход, она присоединяется к квакающему короткими частыми очередями пулемету зенитчиков. Все чаще бьет и развернувшееся на Омель-город орудие Левки Чечеткина. Сержант буквально висит на прицельном приспособлении. Он уже бросил кричать. Командует одной рукой, делая расчету какие-то таинственные для меня знаки, которые артиллеристы понимают без слов.

А по полю уже мчатся на бешеной скорости две самоходки и тридцатьчетверка. Они словно ждали зеленой ракеты и все одновременно рванулись назад. Немцы стреляют реже. Наверное, им тоже досталось. Выдохлись. А может быть, это зенитчики и экипаж командирского танка не дают им поднять головы. Машины с ходу переваливаются через дорогу, в широкую канаву, круто разворачиваются вдоль шляха. Только теперь, вот сейчас, они становятся недосягаемыми для снарядов и пуль.

Бегу искать Смыслова и Бубнова. Их нет среди тех, кто перебежал шоссе. Может быть, они выбрались из этого ада вместе с машинами? Но и у первой самоходки их тоже нет. Это машина младшего лейтенанта Нахмурина. Командир стоит, бросив шлем на землю, вытирает варежкой пот. Рядом с ним механик-водитель Мякишев стаскивает с себя комбинезон. Оба молчат. Нет, они не видели Юрку и Бубнова.

Бегу к последней машине. Осталась единственная надежда. Сердце колотится, словно хочет выпрыгнуть. Но это не от быстрого бега, а от тревожного предчувствия непоправимой беды.

Навстречу шагает Грибан. Широким, размашистым шагом. Спросить у него не поворачивается язык. Он ошпаривает меня взглядом, в котором и гнев и боль. Проходит туда — к командирской тридцатьчетверке, которая, отстрелявшись, тоже съехала в широкую придорожную канаву.

Вслед за Грибаном ведут лейтенанта-танкиста. Я с трудом узнаю его. От контузии у него кривится правая половина лица. Из одного глаза сочится кровь. Другой смотрит безумно и дико. В нем застыли ужас и боль. Лейтенанта поддерживают два солдата. Он машинально переставляет ноги. Это единственное, на что он сейчас способен.

У самоходки сталкиваюсь с Левиным и Шароновым. Сергей пытается улыбнуться, но улыбка у него получается вымученная. Он хмурит свои белесые брови. Смотрит на меня, часто моргая, и не сразу понимает, о чем я спрашиваю. Оба не могут сказать ничего утешительного: были в машине и не видели ни Смыслова, ни Бубнова. Никого не видели.

Растерянный и подавленный, тащусь обратно. Рядом с Нахмуриным прямо на мерзлых кочках сидит техник-лейтенант Шаповалов. В шинели, заляпанной черноземом. С автоматом, которого раньше у него не было. Он о чем-то рассказывает окружившему его расчету.

— Иди сюда, Дорохов, — подзывает меня Нахмурин.

— …А Петю убило… Мы вместе бежали… Крупнокалиберный попал ему прямо в плечо… Руку, как срезало, — говорит, тяжело дыша, Шаповалов.

«Какого Петю?!»

— Не ищи. Погиб Бубнов, — негромко отвечает мне Нахмурин. — Какой парень был!..

Опускаюсь рядом с Шаповаловым. Долго молчим.

Наконец прихожу в себя и спрашиваю о Юрке.

— Видел, как он подбегал к дороге. Вон там недалеко видел, — устало говорит Шаповалов.

Поворачиваюсь и не верю глазам. К нам подходит Смыслов — целый и невредимый. Вскакиваю. Обнимаю его за плечи. Он растерянно тычется мне в лицо — точно так же, как перед боем. От него пахнет паленым.

— Волосы подпалило, — криво усмехается Юрка. Он садится на холодную землю, снимает шапку и морщится, ощупывая висок грязной, вымазанной в глине ладонью.

Немного отдохнув, отправляемся со Смысловым и Шаповаловым к машине комбата — там будем ждать Грибана. Теперь, когда все страшное позади, Юрка расслабился, разговорился. Он в деталях рассказывает о том, что происходило возле машин:

— Немцы ударили с двух сторон, и мы поняли, что за коробками не укрыться. Бубнов приказал мне бежать к дороге, а сам задержался с раненым лейтенантом-танкистом. В это время из Омель-города почему-то стали бить одними болванками. Это нас и спасло. По живой силе болванками только дураки бьют. А если бы у них были в это время осколочные, никто бы не вышел…

Юрка внезапно умолкает: позади раздается приглушенный сдавленный вскрик. Упал Шаповалов. К нему подбегают двое солдат, помогают подняться и… опускают на землю. Что с ним случилось?! Только-только шли вместе. Он немного отстал… Смыслов отталкивает наклонившегося над ним танкиста в обгоревшей разорванной куртке. Теперь мы с Юркой силимся поднять лейтенанта на ноги. Но он смотрит на нас странным остановившимся взглядом и нисколько не реагирует на наши усилия… Мы не сразу понимаем, не хотим понять, что он мертв.

— Вот ведь… Оттуда вышел, а здесь… — И танкист в сердцах чертыхается, вспоминая и черта, и бога, и Гитлера…

А техник-лейтенант лежит с застывшей улыбкой, словно после всего только что пережитого ему вдруг стало спокойно и хорошо. Шальная пуля, прилетевшая неведомо откуда, попала ему в затылок.

…У дороги остаются только бронетранспортер и тридцатьчетверка. На них вывезут убитых и раненых, оставшихся в поле. За ними уже ушли, уползли солдаты. А мы возвращаемся на свою высотку.

…Самоходки подъезжают к своим сиротливым гнездам. Одна яма остается пустой. Лейтенант Яковенко и заряжающий Нураков теперь поселятся в блиндаже вместе с нами. Это они вытащили из горящей машины раненого наводчика Шурова. Его уже увезли в санбат. Не вернется сюда и механик-водитель Пахомов, выбравшийся через свой люк и погибший у самой дороги.

Снизу, от леса, к нам приближается «виллис». Легонький, юркий, он высоко подпрыгивает на бороздах. Подходят люди от блиндажа — там тоже стоит машина. Один из них в генеральской папахе. Из-под шинели виднеются лампасы. Рядом с ним семенит полковник.

— Какой-то генерал… А с ним — командир бригады, — говорит Грибан, поправляя ремень и шапку.