У него даже дух захватило.

Но солдаты оказались не такими уж простаками. Один из них, ефрейтор, в очках с толстыми стеклами, поймав взгляд Кемала, снял с плеча автомат и сказал что-то второму, кривоногому, с острым морщинистым лицом. Тот тоже взял автомат на изготовку и присел в сторонке, внимательно присматриваясь к пленным.

Принялись за работу. Кирками, ломами раскалывали глыбы, откапывали, освобождая проход вниз. Известковая пыль щекотала ноздри, оседала на взмокших лбах.

Кемал тихо сказал Каджару по-туркменски:

— Слушай, а что если прихлопнуть конвойных и дать ходу?

Каджар, вогнавший кирку в щель, не разгибаясь, посмотрел на него снизу вверх.

— А куда побежишь — думал?

Кемал присел возле него, заговорил с жаром:

— Да разве мало развалин в городе? Спрячемся, переждем до темноты, а там ищи-свищи.

— А с собаками ты никогда дело не имел?

— Так у нас же автоматы будут — перебьем.

— Не так просто, Кемал, — Каджар положил ладонь на его колено. — Вреда от такого дела будет больше, чем пользы. И сами не спасемся, и товарищей подведем.

Они не заметили Хайдара, который подошел и слушал.

— Ой, не доведешь ты нас до добра, Кемал, — испуганно прошептал он. — Подумай, что предлагаешь.

— А что — ерунду предлагаю? — разозлился Кемал. — Сражаться предлагаю! А трусы пусть не мешают.

— Аг, ну тебя, — обиделся Хайдар. — Заваришь кашу, а расхлебывать всем придется.

Он отошел, а Каджар сказал серьезно:

— Смотри, Кемал, не наделай глупостей. Без меня ничего не предпринимай. Понял?

— Ладно. — угрюмо буркнул Кемал и с силой ударил ломом по обломку стены.

К ним подошел весь покрытый пылью, но таинственно улыбающийся Никодим Арсентьевич.

— Ребята, — оглянувшись, негромко позвал он. — Смотрите — картошка. На темных его ладонях лежали темные обгорелые комки.

— А ну? — Каджар разломил картофелину, откусил, улыбнулся. — Подгорела малость, но пойдет. Где взяли?

— Там подвал, — захлебываясь от радости, возбужденно заговорил Никодим Арсентьевич, — картошки уйма! Видно, пожар был, обгорела, но внутри хорошая!

Кемал, почти не очищая, жадно съел несколько картофелин.

— Чарджуйские яблоки, а не картошка! — восхищенно сказал он. — Заберем, сколько сможем. Ребят в бараке угостим.

— Там, в этом подвале, может, еще что есть? — спросил Каджар.

— Не знаю, — виновато развел руками Никодим Арсентьевич, — темно очень. С краю пошарил — картошка. А дальше не пролезть, завал.

— Не беда, — улыбнулся повеселевший Кемал, — пробьем дорогу. Покажите — где.

Они осторожно стали расширять лаз.

Когда пленные сели передохнуть, остроносый конвоир подошел поближе, остановился — ноги калачиком — и, показав пальцем на Кемала, спросил что-то по-немецки. Его и без того изборожденное морщинами лицо стало при этом совсем сморщенным, и нельзя было понять, улыбается он, сердится или просто собирается чихнуть.

— Спрашивает: сколько лет? — перевел Каждар.

— О! — неопределенно сказал немец, узнав, что Кемалу всего восемнадцать, и посмотрел на него долгим взглядом.

«Считает мальчишкой», — с обидой подумал Кемал и вдруг вспомнил, что собирается убить его и что, не будь Каджара, морщинистый старик уже лежал бы где-нибудь в развалинах с проломленным черепом.

«Ничего, — подумал Кемал, — повоевать мне довелось и еще наверняка придется. Фрицев на мой век хватит».

— Не смотри, что молод, — развеселившись, сказал он конвоиру. — Я уже и повоевать успел.

Немец не понял и засмеялся.

Тогда Кемал встал, вскинул руки, будто прицеливался из автомата, сделал страшные глаза и крикнул:

— Фашист — та-та-та-та! Ферштейн? — это слово он уже знал, так же, как «хальт», «хенде хох», «шнель».

Морщины на лице солдата чуть разгладились, взгляд стал серьезным.

— Их нихт фашист, — негромко сказал он.

Кемал понял и засмеялся:

— Ишь ты! Отказываешься, значит? Почуяли, что жареным запахло! Гитлер капут — поэтому нихт?

— Их нихт фашист, — упрямо повторил немец, не отведя взгляда от озорных глаз Кемала.

— Ладно, кончай, — примирительно сказал Каджар, поднимаясь. — Давай работать.

Проход в подвал был готов.

— Давайте, я первый, — сказал Кемал и повернулся к Каджару:

— Дай зажигалку.

Ступени круто шли вниз. Под ногами дробилась и осыпалась битая штукатурка. Зажигалка то и дело тухла. Не хватало только сорваться и сломать себе шею.

— Ну, как? — услышал Кемал нетерпеливый голос Никодима Арсентьевича.

— Да погодите вы, — с раздражением ответил Кемал. — Ни черта не видно.

Он снова щелкнул зажигалкой. Желтое дрожащее пламя выхватило из темноты полки, заваленные отрезами какой-то материи. Кемал даже остановился, пораженный. Ох, ты, вот живут люди! Небось свой магазин имеют. Или так — на черный день.

Ступеньки кончились, и он, пригнувшись под нависшим сводом, шагнул к полкам. Протянул руку к отрезу и тут же отдернул ее, — пальцы наткнулись как бы на кучу легкой пыли, от прикосновения ткань бесшумно рассыпалась прахом. Видно, все это богатство опалило жаром.

— Буржуи проклятые, — проворчал Кемал и стал осматриваться, отыскивая съестное.

Никодим Арсентьевич пролез в щель где-то правее входа, там и должна была быть картошка. Кемал сделал несколько шагов вправо и увидел то, что искал: куча припорошенных известью картофелин лежала под проломом у самой стены подвала.

— Есть! — крикнул обрадованный Кемал, снял свою кургузую шинель, потом гимнастерку, завязал рукавами ворот и стал набивать ее картошкой. Шинель он надел поверх нательной рубахи.

— Вот, — тяжело дыша сказал Кемал, передавая набитую картошкой гимнастерку товарищам. — Будем возвращаться, разложим по карманам, угостим наших.

Он сказал «нашим» и сразу вспомнил товарищей по стрелковой роте, воюющих сейчас где-то, и знакомую полевую кухню, и знаменитую кашу, которой славился повар Пахомов, которого все называли почему-то Пахомычем. Сердце сжалось от минутной тоски. Эх, сейчас бы вместе с ними, пусть даже в самом жарком бою, в пяти шагах от смерти… «Лучше бы убило меня тогда, — с болью подумал Кемал, вспомнив, как попал в плен. — А то оглушило, и очутился среди врагов». Но он тут же поправил себя: не среди врагов, а среди своих товарищей, оказавшихся по несчастью в плену. И улыбнулся: какое это чудесное слово — товарищ…

Здесь, за колючей проволокой, под дулами автоматов, они в подавляющем большинстве своем оставались верными законам армейского товарищества, жили по принципу, который приняли сердцем: сам погибай, а товарища выру-чай. В душе они оставались солдатами, пусть даже безоружными, готовыми в любой момент пойти в смертельный бой. Собственно, они и вели этот бой, невидимый, тайный, но не менее опасный бой с лютым врагом. Даже такие, как Никодим Арсентьевич, которых сломил страх, все-таки не шли на предательство, оставались верными солдатскому долгу в этих страшных условиях лагерной жизни и смогут прямо глянуть в глаза своим, когда они придут. Даже Хайдар… Впрочем, с Хайдаром надо было еще разобраться, он не внушал доверия, и к нему все еще приглядывались.

— Чем же занимается хозяин дома? — услышал Кемал голос Никодима Арсентьевича.

Каджар спросил конвойных по-немецки. И уже по тому, как посерьезнели лица конвойных, Кемал понял, что фашист занимается отнюдь не торговлей тканями.

— Этот тип, — сказал Каджар, сдвинув брови, — делает передвижные газовые камеры.

— Душегубки? — голос у Кемала дрогнул.

Каджар кивнул.

В это время в глубине сада показалась знакомая плотная фигура хозяина. Немцы заметив его, вскочили и хрипло закричали на пленных:

— Лос! Лос! Шевелись!

Застучали ломы и кирки.

Немец подошел, остановился, широко расставив ноги в начищенных ботинках и крагах, и заложил руки за спину. Стекла пенсне отсвечивали, и глаз было не видно. Он молчал, но его гитлеровские усики недовольно шевелились.

В это время из подвала с трудом, боком, вылез Хайдар. Он не удержался, решил сам посмотреть, что хранится внизу, и теперь, не видя еще хозяина, радостно заговорил: